Стужа - Рой Якобсен

Без малого неделю спустя им довелось впервые увидеть страшного хёвдинга. Гест, сидя на солнышке меж большим домом и хлевом, играл с котенком, когда во дворе вдруг объявился Вига-Стюр, во главе многочисленного конного отряда. За ревом речного потока никто не слышал, как они заехали в самое сердце усадьбы.

Ростом Стюр оказался меньше, чем представлялось Гесту по рассказам, и много старше, да и одет отнюдь не роскошно, не в пример иным из спутников его, облаченным в яркие рубахи и грозные шлемы, с золоченым оружием. Но взгляд у него был глубокий, спокойный, словно черная болотная вода, а зычный голос перекрыл шум реки, когда он привстал в стременах и велел всем — свободным и подневольным — выйти из домов.

Все столпились во дворе, точно стадо в кольце безмолвных всадников; Стюр пристально посмотрел на Торхалли, затем, словно пробуя на вкус его имя, буркнул: «Бонд Торхалли сын Грима из Йорвы», — попросил его выйти вперед и без долгих церемоний потребовал пеню за то, что он всю зиму прятал здесь Эйнара.

Торхалли молчал. Гест заметил, что глаз он не опустил.

Стюр спешился, приказал двум своим людям привести Олава из Ярнгердарстадира, сам же тем часом принялся молча расхаживать по двору, иной раз, поворачиваясь спиной к йорвовским обитателям, словно мысли его были заняты совсем другим, а происходящее здесь лишь частица намного большего.

Стюровы люди приволокли Олава и его сыновей, которых тотчас обступили кольцом пешие и конные воины. Гест, сидя в траве, навострил уши. В конце концов Стюр приказал Олаву уплатить пеню, иначе, мол, не сносить ему головы, а Торхалли, коего считал главарем, обязал оказывать ему, Стюру, гостеприимство всякий раз, как случится ему заехать в эти края — по пути ли на альтинг,[7] или с альтинга, или по другому какому делу, зимой ли, летом ли. Когда бы он со своими людьми ни явился в Йорву, должно накормить их и обогреть, как положено, и коням сена задать, добавил Стюр, будто знал, что аккурат травы-то здесь и недостает.

Торхалли по-прежнему не говорил ни слова, однако жестом показал, что все понял и согласен на такие условия.

— Для меня не имеет значения, — сухо бросил Стюр, — соглашаешься ли ты по принуждению или по доброй воле, я знаю, ты человек чести, и оттого твердо надеюсь, что ты сдержишь слово.

Когда отряд ускакал прочь, Гест услыхал, как мать напустилась на отца. И с тех пор упорно твердила, что надобно убираться отсюда, лучше всего на юг, в Боргарфьярдар, где у нее родня и можно жить в безопасности. Но Гест видел, что отцу — как ни старался он это скрыть — не по душе ни уговор с Вига-Стюром, ни планы Тордис насчет переезда.

Однажды теплым вечером в начале лета они сидели на огороже пастбища, слушали тишину, как вдруг Торхалли положил руку сыну на плечо и спросил, не видал ли он в отряде Стюра Эйнарову лошадь. Гест сказал, что не видал.

— Значит, они и ее убили, — вздохнул Торхалли. — Норовистая была скотина.

Гест ответил, что до лошади ему нет дела. А вот об Эйнаре он думает. И мнится ему, будто каждый раз, когда он думает об Эйнаре, тот умирает снова. Убийство предстает перед ним так отчетливо, что он невольно повторяет Эйнаровы стихи. Удивительно, как это Гест помнит столько слов, сказал Торхалли, сам-то он даже лицо родного отца не помнит. Но говорил он таким тоном, будто речь шла о совершенно очевидном, столько раз высказанном и подтвержденном, что оно едва ли не утратило важность.

— Ты обратил внимание на молодого парня, что сидел на коне обок Стюра? — спросил отец. — Он не произнес ни слова и вроде как не следил за происходящим.

Гест кивнул.

— Это его младший сын, Онунд. Ты помнишь, как он выглядел?

Гест описал парня, в подробностях, и нарядную одежду, и сбрую коня, и оружие, и рост, и телосложение, упомянул и светлые кудри, падавшие на худые плечи, только относительно возраста не был уверен. Торхалли улыбнулся.

— Эх, если 6 все это для чего-нибудь пригодилось! — пробормотал он, а потом сказал, что, по слухам, Онунд умнее, спокойнее и сдержаннее своих братьев и, вероятно, по этой причине именно он и унаследует отцову власть и богатства, ведь люди недооценивают Вига-Стюра, даже те, кто якобы ценит его по достоинству. — Правда, мне он показался вялым и бездеятельным, — добавил Торхалли, имея в виду Онунда. — А ты как думаешь?

— Он смотрел на Аслауг, — сказал Гест.

Минуту-другую Торхалли задумчиво молчал, потом негромко обронил:

— Хорошая была лошадь.

В то первое лето Стюр со своим отрядом приезжал в Йорву трижды, каждый раз на одну ночь; они без нареканий съедали и выпивали все, что подавала Тордис, меж тем как кони их паслись на огороженном лугу, ближе к равнине. И каждый раз Гест замечал, что Онунд засматривается на Аслауг, она же на него не глядела, а то и вовсе находила себе занятие подальше от дома и возвращалась только после их отъезда.

Затем они исчезли на несколько месяцев. Но осенью, темным пасмурным вечером, нагрянули вновь, по обыкновению, откуда ни возьмись, будто призраки, без всякого предупреждения, да еще числом свыше сорока человек. И вот, когда они ближе к ночи, сидя у очага, пили брагу, Стюр вдруг начал сетовать на еду. Никто ему не ответил, и тогда он напустился на Торхалли, облыжно обвинив его в том, что он тайком перебил чужих овец на полночь от Хитадаля. Торхалли возмущенно вскочил, заперечил, а Тордис выбранила хёвдинга, обозвала жалким главарем паршивого сброда.

Минуту-другую Стюр смотрел на них обоих, будто забавляясь, а потом вдруг пошел на попятную, прекратил оговоры и уклончиво проворчал, что слух у него, пожалуй, не тот, что раньше, стареет он.

Однако наутро, когда Стюр с отрядом ускакал, Торхалли отвел Геста в сторону и сказал, что теперь у хёвдинга есть повод, которого он искал, и потому им все-таки лучше покинуть усадьбу, не сразу, но в течение ближайшего года. Тордис тоже сызнова принялась толковать об отъезде. А когда домочадцев рядом не было, твердила детям, что вообще-то ей никогда не нравилось в Йорве, этакое мрачное захолустье, живешь все равно что на чужбине, земля тут скудная, серая, как песок, местность пустынная, незащищенная, — рассуждения об этом убожестве окрашивали щеки Тордис румянцем, на губах у нее блуждала отрешенная улыбка.

Гесту эти разговоры были не по нраву, напоминали о Вига-Стюре и недоброй его славе, ведь дед Торхалли занял здешнюю землю потому, что приехал в Исландию, когда в плодородной части острова все уже разобрали, он расчистил участок от камней и построил усадьбу, а затем его сын и внук упорно трудились, расчищали пастбище за пастбищем, ставили новые дома, сооружали ограды, вдобавок налаживали хозяйство, обзавелись сараем на берегу и двумя рыбацкими лодками, которыми, судя по всему, займется Гест, как только подрастет и возмужает.

Однако долгими, дремотными зимними ночами разговоры об отъезде вновь поутихли, дров было в достатке, еды хватало и людям и скотине, никто, кроме ближайших соседей, к ним не заходил, дома стояли под напором штормов как утесы, а в безветренную погоду всюду царила синяя вечность, ведь зимой спала и река, из-под льда доносился лишь невнятный плеск, точно голос северного сияния или отзвук минувшего лета.

Когда же вместе со светом воротились лебеди, а река вновь помчала к морю свои бурливые воды, Гест успел забыть и о Вига-Стюре, и о туманных планах отъезда; он стоял на коленках в загоне и ножом метил новорожденных ягнят, в точности как учил отец, наносил косой йорвовский знак на верхушки тоненьких, ровно листочки, полупрозрачных ушек, давал некоторым ягнятам имена и вздрогнул от неожиданности, когда отец присел рядом и тихонько сказал, что через неделю-другую они покинут усадьбу, надо уезжать, пока Стюр на альтинге.

— Только вот лошадей у нас недостаточно, — продолжал Торхалли, — за один раз все не увезешь. Но за два раза управимся. — И повторил: — За два раза.

Больше отец ничего не добавил. Лишь строго-настрого наказал Гесту держать язык за зубами, никому ни слова не говорить, будто вокруг сплошь чужие, вражьи уши, а не стадо блеющих ягнят.

Гест кивнул, однако ж не утерпел, поделился с Аслауг. Сестра долго смотрела на него, а потом спросила:

— Ты что же, так и не научился хранить секреты?

— С чего ты взяла?

— Отец сказал мне то же самое. Выходит, ты проболтался. Гест призадумался и, в конце концов, сказал:

— Но только тебе одной.

— Почем мне знать? — возразила Аслауг.

В то утро, когда все было готово, Торхалли решительно объявил, что на первый раз сопровождать его будет работник Ингьяльд, со всеми девятью вьючными лошадьми; дня через два-три они вернутся и заберут остальных домочадцев, работников и скотину.

Гест и Аслауг, сидя во дворе на солнышке, смотрели, как отец вскочил на лошадь. За последние полгода Гест подрос — немного, но все ж таки. И видел, как отец наклонился и что-то шепнул матери на ухо, а она вцепилась в конскую гриву, будто удерживая, и стояла спиной к детям, так что они не слышали, о чем говорили родители, и в лицо им заглянуть не могли.