Ели воду из-под крана - Александр Сидоренко

Как-то раз на Пасху он сказал Гальке, что, может, надо было дать матери промеж глаз, глядишь бы, и образумилась. И никуда бы не делась. Дочка ответила своим любимым: ты-сла-что-сла-сказал-сла, и добавила, что он бы жену в жизни не тронул.

— Знал бы раньше, тронул, — сказал Жень Женич. — Жизнь, она разная, меняться никогда не поздно. Он выпил небольшой стопарь, закусил хлебушком и погладил Дашеньку по голове, потому как она, умничка, съела целую тарелку пюре.

Лучше всех

Я не ухожу, Клерфэ. Просто иногда меня нет.

Всё всегда зависит от денег, когда у тебя их мало — и счастья будет столько же. Во все времена художники, музыканты и литераторы пытались убедить людей в обратном. Они писали о том, что жизнь прекрасна при любом количестве денег на счету, а потом сбивались с ног, пытаясь продать свой товар людям, жаждущим свежих иллюзий и мечтающим получить свою порцию надежды на счастливую жизнь.

Денег второго мужа Жевеньевы хватило на немного красоты: утром встающее солнце обходило здание банка «Лионский кредит «и несколько часов светило в окно кухни, уходя потом  за башню бизнес-центра «Тати». Всё в кухне было белым,  и в эти утренние часы легко было поверить в то, что всё, в принципе, хорошо. А если прищурить глаза, можно было вообще решить, что ей снова шестнадцать, и что она сидит среди такой же белой мебели в маминой кухне, в Монтандре.

Но сегодня утром было не до порций красоты: солнце всё ещё бесплатно освещало банк, а глаза застилали собственные слёзы. Жевеньева опять посмотрела на Кони и пошла в ванную. Встала под душ, поплакала ещё вместе с ним, вытерлась и стала сушить волосы, закурив из пачки, которая как раз для таких целей лежала возле умывальника.

Лицо в зеркале было опухшим и синюшным. Луи Лантэн, режиссёр, который когда-то, в прошлом тысячелетии, перевёл её из амплуа наркоманок в алкоголички, от такого лица пришёл бы в восторг... Жеви последний раз всхлипнула, мысленно послала Лантэна к чёртовой матери и вернулась на кухню.

Кони лежала в той же позе, возле миски. Она так и не поела, всю ночь хрипела, а потом, на рассвете, вдруг поползла к мискам. Жеви упала на колени, подвинула ей корм и воду, но старушка Кони остановилась на полпути и через несколько минут затихла...

Жевеньева поставила кофе, попыталась собраться с мыслями и, как водится в таких случаях, вспомнила Кони рыжим щенком... Это было дома, в Монтандре, куда она тогда повезла своего второго мужа, Войцеха. Мать неодобрительно косилась на седину «молодого» и противно вытягивала губы, но той осенью Жеви было всё побоку — жизнь начиналась заново. На обратном пути они остановились на заправке, Войцех пошёл за кофе, а Жеви вышла размять ноги. Огибая станцию «Шелл», она наткнулась на выводок щенят ирландского сеттера, которые смешно копошились под надзором матери в куче свеже-свалившейся-с-неба листвы.

Войцех всегда тонко чувствовал ситуацию, и после пятиминутных переговоров с хозяином заправки они продолжили путь втроём — Жеви выбрала самую крупную девочку и сразу решила назвать её Кони.

С тех пор минуло почти четырнадцать лет, Войцех после затяжного боя с раком, по своему собственному определению, лёг в двенадцатом раунде, и в квартире на улице Фальгьер они остались вдвоём. Ирландский сеттер никогда не был особо модной породой, но Жеви не ходила на приёмы, где все были в арендованных колье и с крохотными собачками в сумочках в тон к платью. Подобные мероприятия Жевеньева посещала, если только никак нельзя было отвертеться — например, на презентации сериалов с её участием. Хотя, наверное, её появление с рыжим сеттером на красной ковровой дорожке никого бы особо не удивило — странная женщина в незавидном амплуа. После того, как Лантэн воскресил её во второй раз в образе стареющей алкоголички, она уже трижды сыграла в сериалах мадам — хозяйку борделя.

А что делать, если коммунальные услуги дорожают такими темпами? Ей уже исполнилось пятьдесят, и классический женский выбор между лицом и фигурой был сделан в пользу лица, тем более, что так было дешевле — оно округлилось, подтяжки делать не надо. Жеви не раз и не два вспоминала мадам Гордецкую, старуху-преподавательницу из театральной студии, которая говорила юным хохотушкам-актрисам: «Начнёте играть матрон из борделя — задумаетесь о смерти».

Думать о смерти было легко и почти приятно, пока не умерла Кони... Жеви машинально поправила плед, которым накрыла собаку, чтобы ничего не было видно, сняла турку с конфорки и вышла на балкон в спальне. Закурила и задумалась, что делать дальше. Управляющий домом, мсье Кадер, был в отпуске, в горах, и трубку брать явно не станет. Можно было позвонить матери, но старуха со своими изрядно подсохшими по случаю восьмидесятилетия мозгами ничем помочь не сможет.

Жеви затушила сигарету в ванной, чтобы лишний раз не заходить на кухню, и вышла на лестницу. У соседа по площадке, Мишеля, несмотря на раннее утро, было шумно. После третьего звонка он приоткрыл дверь и просунул в щель свою симпатичную мордашку. Мишель был «двустволкой» и педантично делил недели на женские и мужские. Судя по радостному девичьему смеху в глубине квартире, сейчас у него был гетеросексуальный цикл, хотя полной уверенности в этом быть не могло — молодёжь за последние тридцать лет придумала массу новых способов драпировать собственные комплексы в поисках острых ощущений.

Мишель высказал соболезнования, но дверь, впрочем, шире не открыл. Он сказал, что есть специальные службы, которые забирают тела умерших животных и предложил подождать минуту, пока он в Интернете не найдёт нужный номер телефона.

Жевеньева отказалась, не хотелось ждать налестничной клетке и уж тем более лично передавать Кони каким-нибудь марокканцам в вонючих комбинезонах. Мишель с облегчением скрылся за дверью, а она, вздохнув, начала спускаться вниз, в холл. На полпути пришло разумное решение — для начала нужно выпить. После секундных колебаний — что ты делаешь, ведь ещё семь часов утра! — она вспомнила, что возле балкона в шкафу стоит чёрная бутылка её любимого «Реми Мартин», а значит, на кухню можно будет не заходить.

Вернувшись, Жеви выплеснула в цветы на балкончике воду из стакана, стоявшего на тумбочке у кровати, налила коньяк, выпила, добавила, выпила ещё и окончательно вышла из квартиры. Вариант был только один — обратиться к русским швейцарам.

Мирон встал, как обычно, в полшестого, умылся и пошёл разбираться со вчерашним мусором в холле. Порядки тут были суровые, и никого никогда не волновало, что поспал ты полтора часа и что сегодня праздник. Нагибаться было тяжело — ноги подкашивались, а в голове работал ДнепроГЭС — вчера с Зоряном отмечали Рождество. Французы, понятно дело, своё отгуляли в декабре, но настал и наш праздник.

Хотя Мирон был православным, а Зорян — католиком, он тоже отмечал Рождество с шестого на седьмое января. Выяснилось это на Новый год, под утро — французы уже угомонились, а украинская диаспора собралась в швейцарской. Ждали Алика, но он не пришёл. Тогда-то и всплыло, что Зорян не обычный католик, а униат, т. е. греко-католик, а у них праздники совпадают с православными.

Уже занимался первоянварский рассвет, Зорян в сумме дёрнул уже почти полкило разведённого спирта и подобрел:

— А ти, москалику, нібося думав собі, шо в нас одні бендерівці з папськими унціями живуть?

— Ничего я такого не думал, — примирительно промычал Мирон, закусывая половинкой хрустящей маринованной луковицы. — Чё те везде москали мерещатся?

— Вам там треба щодня політінформації проводить, тіки правильні, шоб знали, що таке греко-католики, що таке римо-католики, та звідки й чому в Україні всьо не слава богу.

Мирон первый раз в жизни слышал про греческих католиков, но на всякий случай знающе закивал головой и налил ещё по пятьдесят. Хрупкое перемирие с Зоряном нарушать было нельзя — Алик куда-то потерялся, одна родная душа на весь блядский Париж и осталась. Какая ни есть.

Алик был евреем с проспекта Ильича. Мирон знал его с детства, жили рядом, хотя и ходили в разные школы. Когда пришёл черед когти рвать с Родины, Алик попался как нельзя кстати. Мирон сначала мечтал уехать в Америку и вывезти сто пластинок Пола МакКартни «Back in USSR». «Комсомольская правда» писала, что они в Америке стоят больших денег, а у нас продавались по два пятьдесят. Потом он решил завербоваться в Норвегию, на нефтевышки, где народ по тем временам подымал страшные деньги — восемьсот долларесов чистыми на руки, но Алик был мудр и наслышан о Норвегии. «В Европу пойдём, там видно будет», — сказал он, и Мирон сразу согласился. Всегда приятней, когда рядом кто-то знающий, а тут ещё и человек, который всю жизнь, с первого класса, учил английский язык!