Кружной путь, или Блуждания паломника - Клайв Стейплз Льюис

Но только он коснулся ногой песка, песнь оборвалась, видение исчезло, Джон очутился на низком диване, рядом с Лирией.

— Спойте еще раз! — вскричал он. — Прошу вас, спойте!

— Я знаю много других песен, — сказал старец. — Лучше не слушать одну и ту же два раза подряд.

— Я умру, лишь бы ее услышать, — сказал Джон.

— Хорошо, — сказал певец. — Тебе виднее. Он мягко улыбнулся, покачал седыми кудрями, и Джон, сам того не желая, подумал, что после пения речь его немножко глупа. Но волна дивных звуков смыла все мысли. На сей раз Джон наслаждался еще больше и подметил много нового, и решил: «Теперь я не забудусь и выжму из этой песни все». Он уселся поудобней, Лирия взяла его руку, и ему было прятно, что они увидят остров вдвоем. Наконец, остров явился, но Джон едва его заметил, ибо у самой воды стояла златокудрая дева в сверкающем венце. «Ну, вот! — обрадовался Джон. — Совершенно светлая кожа!..», и протянул руку к сияющей золотом деве. Любовь его была так чиста и прекрасна, что он пожалел себя, и даже деву, за то, что они так долго томились в разлуке. Когда он собрался ее обнять, песнь оборвалась.

— Спойте еще, спойте еще! — закричал он.

— Что ж, если хочешь, — сказал старец. — Приятно, когда тебя ценят, — и запел снова.

Теперь Джон обратил внимание на самый напев, и заметил, какие пассажи лучше, какие хуже. Обнаружил он и длинноты. Остров виднелся еле-еле, да он о нем и не думал. Лирия совсем приникла к нему, и когда, взрыдав напоследок, отец ее кончил песню, он увидел, что дочь его и гость целуются. Тогда он встал и сказал:

— Вы нашли свой остров…

И вышел на цыпочках, отирая глаза.

— Никому не понять нашей любви, — вздохнул Джон.

Тут раздались быстрые шаги и, стуча подошвами, вошел молодой человек с фонариком. У него были черные волосы, а рот походил на щель. Увидев их, он громко фыркнул. Они отскочили друг от друга.

— Опять твои штучки? — спросил он.

— Да как ты смеешь! — вскричала Лирия, топая ножкой. — Сколько тебя просить?

Молодой человек повернулся к Джону.

— Вижу, старый дурак вас обработал, — сказал он.

— Не смей так говорить о папе! — воскликнула Лирия, густо краснея и тяжело дыша. — Все кончено! — она посмотрела на Джона. — Нашу мечту растоптали… Нашу тайну опошлили… Мы должны расстаться. Уйду и умру! — и она выбежала из комнаты.

— Ничего, не умрет, — сказал молодой человек.

— Много раз пугала. Кто она такая, в сущности? Темнорожая девка.

— Как так! — вскричал Джон. — А ваш отец?

— Они его кормят, темнорылые, а он и не знает. Зовет их музами, душой и тому подобное. Обыкновенный сводник!

— А как же остров? — спросил Джон.

— Утром потолкуем. Я с ними не живу, я живу в Гнуснополе, и завтра туда еду. Возьму-ка я вас и покажу, что такое поэзия. Без дураков. Первый сорт.

— Спасибо вам большое, — сказал Джон. И молодой человек отвел его в другую комнату, и все легли спать.

Проснувшись, они позавтракали вместе, чтобы скорее уехать. Отец еще спал, а сестра всегда завтракала в постели. Потом, когда они вышли, сын лорда Блазна показал Джону свою машину.

— А? — сказал он. — Вот она, поэзия. Красота! Джон промолчал, ибо машина никак не наминала об острове.

— Да ты пойми! — настаивал сын лорда Блазна, носивший имя Болт. Предки творили кумиров, богов и богинь, но все это были темнокожие девки, только припудренные. Фаллический культ, и больше ничего. А уж в ней похоти нет, верно?

— Еще бы! — сказал Джон, глядя на открытый мотор. — Какие уж тут девушки! Скорее змеиное гнездо или логово ежей.

— То-то! — сказал Болт. — Сила! И заметь (он понизил голос), сколько денег на нее ухлопано.

И они сели в машину, и Болт долго нажимал на какие-то штуки, пока она не сорвалась с места и не ринулась вперед. Джон опомниться не успел, как они пронеслись через дорогу, на Север, и проехав какие-то пустоши, разделенные проволокой, оказались среди стальных домов.

КНИГА ТРЕТЬЯ

ДУХ ВРЕМЕНИ

Чем меньше люди знают, тем тверже верят, что их приход и их часовня — истинные вершины, к которым карабкаются в муках цивилизация и философия.

Бернард Шоу

И мне приснилось, что Болт привел Джона в большую комнату, вроде ванной, такие гладкие были в ней стены, и столько стекла и металла, и все пили какой-то напиток, похожий на лекарство. Видимо, люди эти были молоды, и девушки походили на мальчиков, а мужчины — кроме тех, конечно, у кого росла борода — на женщин.

— Почему они сердятся? — тихо спросил Джон.

— Они не сердятся, — ответил Болт. — Они спорят об искусстве.

И он поставил Джона посреди комнаты, и сказал:

— Глядите! Вот этого типа обработал мой папаша. Надо вправить ему мозги. Начнем с чего-нибудь такого… ну, этакого…

Присутствующие посовещались и решили, что первой споет Викториана. Когда она встала, Джон подумал было, что это школьница, но, приглядевшись, понял, что ей под пятьдесят. Она надела маску с красным носом и одним прикрытым глазом, словно подмигивающим раз и навсегда.

— Великолепно! — закричала половина гостей. — Чистая Пуритания!

Но другая половина, в которую входили все бородатые, поджала губы и подняла носы. Викториана запела, подыгрывая на игрушечной арфе, издававшей чрезвычайно странные звуки, и перед Джоном мелькнул было остров, быстро сменившийся людьми, похожими на его отца, и на лорда Блазна, и на управителя, только все они кривлялись и были в клоунских костюмах. Потом появился цветок в вазоне, и песня оборвалась.

— Превосходно! — сказали гости, носившие имя Снобов.

— Ну, как? — спросил Джона молодой Болт.

— Понимаете… — начал Джон, не зная, что ответить, но Викториана сбросила маску и ударила его по щеке.

— Так ему! — сказали Снобы. — Что-что, а удаль в ней есть! Мы не всегда согласны с тобой, Викки, но в смелости тебе не откажешь.

— Преследуйте меня! — визжала тем временем певица. — Бейте меня, садист! Мещани-и-ин! — и она зарыдала.

— Простите, — начал Джон, — я, собственно…

— А пела я хорошо! — рыдала Викториана. — Всех великих людей преследуют, пока они живы… меня пре-пре-преследуют… значит, я великая!

— Что, нечем крыть? — возликовали Снобы, а Викториана выбежала из комнаты.

— Надо сказать, — промолвил один из них, — песенка ее… тогось…

— Да уж, слушать противно, — поддержал его другой.

— Ей бы и съездить по морде, — предложил третий.

— Избаловали! — пояснил четвертый. — Перехвалили, вот в чем беда.

— То-то и оно! — откликнулся хор.

— Может, кто другой споет? — сказал Болт. — Я! — закричали человек тридцать, и тот, кто кричал громче всех, вышел на середину комнаты. Он был из бородатых, в красной рубахе, в шортах крокодиловой кожи, и держал большой барабан. Ударив в этот барабан, он стал извиваться, глядя на всех огненным взором. На сей раз Джон острова не видел. Ему показалось, что он в зеленой тьме, среди переплетенных корней и мохнатых лиан, шевелящихся, как змеи. Тьма сгущалась, дышало жаром, корни сплелись в огромный непотребный комок, и песня оборвалась.

— Да, — сказали все Снобы, как один, — истинно мужское искусство.

Джон огляделся и увидел, что сами Снобы, холодные, как огурцы, спокойно курят и пьют свое лекарство. «Какие, однако, чистые люди», — подумал он и устыдился за себя.

— Ну, как? — спросил бородатый певец.

— Я… я не все понял… — отвечал Джон.

— Ничего, поймешь! — сказал певец и грохнул по барабану. — Крутись, не крутись, а этого ты и хотел.

— Нет, нет! — вскричал Джон. — Вы ошиблись, честное слово. Это выходит, у меня всякий раз, а хочу я другого.

— То есть как?

— Если бы я хотел этого, я бы не горевал, когда так выходит. Ну, скажем, если ты голоден, ты же не огорчишься, когда тебя накормят. И я не пойму…

— Не поймешь? Давай объясню.

— Я думал, вам не нравится лорд Блазн потому, что его песни вызывают этих… темнокожих.

— Так оно и есть.

— Чем же лучше с темнокожих начинать? По лаборатории пронесся тихий свист, и Джон догадался, что ляпнул глупость.

— Ты что? — грозно спросил бородатый. — Значит, я пою про этих девок?

— Мне… мне померещилось… — залепетал Джон.

— Ясно, — сказал певец. — Не отличает искусства от порнографии, — и, подойдя к Джону, он плюнул ему в лицо.

— Так его, Фалли! — воскликнули Снобы. — Поделом!

— Грязная тварь, — сурово определил один из них.

— Что говорить, Пуритания! — вздохнула девица.

— Чего вы хотите? — сказал Болт. — Он доверху набит запретами. Любые его слова — только рационализация подавленных влечений. Спела бы ты, Глагли?