Бессонная память - Анатолий Генатулин

Возле палатки разделись и нагишом выстроились к хорошенькой санитарке. Остряки, кто постарше, хохмили, а мальчишки, прикрывая мужское достоинство ладонью, краснели. Санитарка мазала их волосню какой-то рыжей мазью, вручала кусочек черного мыла, и марш в палатку под скудный душ. Ребята моются, а я все стою возле оружия, предвкушая мытье, затем жратву. Неподалеку на полянке дымит и сытно пахнет наша походная кухня.

И тут вдруг низко над лесом, как будто вынырнув из тишины или образовавшись из тучи, самолет, короткий вой и грохот, и еще грохот. И опять тишина.

Обнаружил себя лежащим на земле и, поднявшись, увидел опрокинутую кухню и рядом убитого повара. Разодранный брезент бани разметало по сторонам, а что стало под брезентом, я видел со стороны, и меня колотил мандраж. Если бы старшина не оставил меня около оружия… Он что, пожалел меня? Черта с два. Да он же не мог предвидеть. Может, надоумил его мой ангел-хранитель, который всегда со мной…

Потом стало понятно, что произошло. Финский или, может, немецкий лазутчик был где-то рядом, возле нас, и передал по рации в свой штаб, мол, квадрат такой-то, Иваны баню устроили, поддайте им жару. И поддали.

Вскоре там же, на Карельском перешейке, я снова встретился с баней, но не с брезентовой, а с настоящей, финской или карельской, срубленной из сосновых бревен.

У меня есть рассказ, написанный в молодости, лихо и небрежно, “Сто шагов на войне”. Я его написал в Юрмале, лежа под соснами, в блокноте. Когда-то его напечатал “Наш современник”, потом перепечатали многие издания, даже в Индии. Видно, запах хвои, запомнившийся как запах войны и передовой, навеял воспоминание о не таком уж далеком от Юрмалы Карельском перешейке. Рассказ о том, как солдат, разумеется, я сам, пойманный на перекрестье оптического прицела финской “кукушки”, что пряталась за рекой, был на волосок от гибели. Первый выстрел финн промазал, но второй не промажет. Поняв это, солдат пустился бежать. Неподалеку, метрах в ста, стояла баня и зияла открытая дверь предбанника. Я туда. Снайпер настиг меня как раз в дверном проеме. Хлопнула разрывная пуля, я упал и заполз в баню. Я был жив. Снайпер попал в приклад автомата на уровне моей поясницы и в щепки разбил его. Ему, наверное, такому же мальчишке, как и я, очень хотелось меня убить. Если бы не приклад автомата, разрывная пуля разворотила бы мои внутренности, и я бы умер в банном затхлом сумраке. А я, живой, лежа на полу, грыз сухарик и, разглядывая финскую баню – аккуратно сработанные полок, лавки, каменку, облицованную кафелем, – думал о том, что, если вернусь живым, построю точно такую же. Только потом узнал, что меня спас не ангел-хранитель или не только он, а спасла река. Оказалось, что пуля, летящая над водой во влажном воздухе, отклоняется…

Потом, на других фронтах, ни под Кенигсбергом, ни в Померании, ни на подступах к Эльбе, мы не мылись в бане, и “фрицы” грызли нас почем зря. А когда война кончилась, где-то в мае в немецкой деревне мы устроили себе такую баню, что всем баням баня. Солдат – мастер на все руки, или, как говорится, голь на выдумку хитра: в кирпичном сарайчике или на складе из кирпичей слепили каменку, сколотили полок из тополя, связали веники и раскалили все это хозяйство до адового пекла. Только воды горячей не было, после пара окатывались холодной водой, а воду носили немки из ближнего колодца. Вот это было мытье, победное мытье, мытье победителей. Немки входили в пар с голыми мужиками, пригнувшись, и причитали: “Майн гот, майн гот!”, а ребята им: “Фрау, ком хеер, потри мне спину”. Немкам, не знающим о русской бане, наверное, казалось, что Иваны жарятся в пекле, как грешники в аду. Откуда им было знать, что баня, русская баня, – это настоящий рай для солдат, которые в грязи и во вшах прошли через огненный ад четырехлетней войны.

А баню по образцу той финской, в которой в сорок четвертом я спасся от снайперской пули, я все-таки построил. И назвал ее литературной баней. Не только потому, что сруб купил на гонорарные деньги, но и потому, что летом ко мне в деревню приезжают друзья-писатели, парятся до обморока и похваливают: “Вот это баня!”. А строили ее два пьяненьких архаровца не без моей помощи. Опорожнили полдюжины бутылок, часто повторяя: “Писатель, напиши про нас, как мы тебе строили баню”, и, окончательно спившись и так и не достроив, уползли на бровях. Полок, лавки и другие удобства пришлось доделывать самому.

У меня никогда не было своего дома. Не считать же домом московскую хрущовку, провонявшую бомжами, или деревенскую лачужку-развалюшку из горбыля и глины. Зато на старости лет я построил баню. Это высшее, что я мог достичь в смысле житейских и материальных благ, награда за праведный труд, начавшийся в юности и продолжающийся по сей день.

Вот перемаюсь серую московскую зиму и весной подамся к Уральским горам, к своей бане. Раскочегарю каменку березовыми поленьями и с распаренным березовым веником, пахнущим прошлогодней мятрушкой, заберусь на полок…

Будет ли там, в лучшем мире, после смерти, у меня такая баня? Смывая земные грехи и печальную память о минувшем, парился бы я березовым веником и поглядывал бы оттуда на людскую жизнь – как они там… Топятся ли снова бани…