От всей души - Франсуаза Саган

Ведь вы всем обязаны ей, Земле, вы знаете, что она круглая, но можете улечься на ней, потому что она плоская; Земля переполнена водами, но вы не тонете в них, на Земле много гор, но они не рушатся на вас, Земля – ваше убежище. И если мы слышали о детоубийстве, отцеубийстве, матереубийстве, братоубийстве, но никогда – о природоубийстве, то это не ошибка словаря, не его вина, а смысловая ошибка. Это было бы величайшей ошибкой, грубейшей, немыслимой ошибкой, которой невозможно придумать название. Впрочем, достаточно прочесть книги, романтические или не очень, любимые книги, в которых всегда худшее, что может случиться с человеком, описано классической фразой: «И Х… почувствовал, как земля разверзлась у него под ногами, ушла из-под его ног». После этого с героем больше ничего не может приключиться.

Потому что худшего и не придумаешь, даже для тех, кто познал ужас горящей земли или земли затопленной, нет ничего ужаснее, чем уходящая из-под ног и разверзающаяся земля. Сквозь пламя, сквозь волны можно искать и найти – рукой или ногой, телом – спасительный краешек земли. Но наша собственная земля, принадлежащая нам, наше единственное прибежище, земля, на которой мы родились, из которой мы сотворены и в которую нас закопают после смерти, – если эта земля уходит из-под ног, – ничего хуже быть не может.

Эта земля, которую считали то плоской, то полой, то горящей изнутри, то погруженной в воду, земля, созданная Богом или возникшая в результате великого взрыва, по чьей-то воле или волею случая, земля, к которой приспособились мы – или она приспособилась к нам, – на которой мы живем – белые или черные, желтые или краснокожие, калеки или музыканты, земля, на которой наши предки были рыбами или обезьянами, где все наши клетки уже определены или будут определены в будущем, земля, которой страшно вредили люди, и они же чудесно обустраивали ее, земля, на которой мы рождаемся, о которой мы не знаем ничего и знаем все, мало и много, щедрая и грозная земля, земля, которую почитают геологи, а рыбаки с удочками поклоняются ей, где чередуются пророки и крестьяне, земля, которую некоторые из нас открывали кусок за куском, чья часть – во всяком случае, Австралия – до сих пор недоступна нам, земля, чьи три крохотные частицы – Англия, Франция и Испания – владычествовали над громадными пространствами в течение веков, экстравагантная земля, где нас так много и нам так одиноко, земля, о которой мы ничего не знаем в конечном счете, за исключением того, что когда-нибудь нас в нее зароют, что мы всего лишь прохожие здесь, что мы были прахом, родились из праха и в прах возвратимся – как говорится в самых древних книгах: «земля есть и в землю отыдеши»… это великое нагромождение праха под такой зеленой природой, под таким голубым небом в блеске солнца… Эта земля так долго принадлежала нам, принадлежит и сейчас… надолго ли? Я не знаю. Но тысячу лет тому назад был ли крик птиц таким же испуганным, когда день сменяла ночь?

Катрин Денев – белокурый надлом

О Катрин Денев говорили, что у нее есть секрет, на мой взгляд, интересный секрет, потому что эта молодая, красивая, золотоволосая и знаменитая женщина, которая покоряла американцев своим французским шармом, а французов – своей американской красотой, ни разу за двадцать лет не впала в дурной вкус: никогда не бывало, чтобы она говорила о своем искусстве с рыданиями в голосе, я не видела, чтобы она на пляже в Сен-Тропезе гладила по головке ребенка, привезенного для этого случая из швейцарского колледжа, или, повязав фартук из перкаля, помешивала с лукавым видом соус бешамель. И я никогда не читала в газетах, чтобы она сравнивала чары Вадима и Мастроянни. Ее романы ни разу не стали достоянием ни одного репортера, ни одного журнала, весьма охочих до подобных историй. Я ничего не знала о ее личной жизни. Это я и ценила в ней: целомудрие, скромность и твердость характера, что – я знаю по собственному опыту – дается нелегко.

В соответствии со степенью симпатии пресса вообще и интервьюеры в частности говорили либо о ее холодности, либо о ее тайне. То, что скромность и сдержанность считают тайной, неудивительно, во всяком случае, для меня, в нашу эпоху, когда, как известно, эксгибиционизм может посоревноваться с нескромностью, когда интерес того, у кого берут интервью, к самому себе зачастую превосходит интерес репортера. Я, конечно, имею в виду только «звезд», чья карьера, что ни говори, требует – и даже настоятельно требует – присутствия всегда и везде кинокамер и громкоговорителей, от чего жизнь их скоро становится упоительной или невыносимой, в зависимости от характера, но, как бы то ни было, человек входит во вкус, хоть раз познав внимание к собственной персоне.

Слава, ее блеск и ее изнанка… Некоторые женщины, как Гарбо, потратили половину жизни, спасаясь бегством от славы. Другие, как Бардо, чуть было не положили за нее свою жизнь. Иные – несть им числа – добивались славы до самой смерти, а кое-кто и умер от невозможности снискать ее. Но у всех этих «звезд», мужчин или женщин, изначально присутствовало желание – оно могло превратиться в страсть или ужас, необходимость или невроз, – желание добиться резонанса, эха, известности. Я считаю, что если можно самым безгрешным образом, только благодаря простой и всепоглощающей страсти к игре, стать священным чудовищем театра, то вряд ли возможно так же безгрешно стать «звездой» кинематографа. Потому что, когда выходишь на театральные подмостки, задыхаясь от желания заставлять дрожать, смеяться или плакать огромное ненавистное, многоголовое животное, оно по крайней мере притаилось у ваших ног; в кино же камера приближается к вам вплотную, и можно – или нельзя – смотреть рабочий материал и премьеру фильма. Конечно, давным-давно выяснилось, что миф о «звезде» с ее мехами, драгоценностями, любовниками, праздниками, триумфами, с ее искусством и вечной радостью жизни хорош, когда мечтаешь о нем, а вот жить в нем куда труднее. Давным-давно и не раз сказано в фильмах, пьесах, книгах о том, что навязанный вам образ исподволь калечит ваше собственное «я», а главное – какую жестокую пустоту оставляет в вас этот самый образ, случись ему исчезнуть с афиш, из газет и из памяти людей. Когда вами любуются, вас лелеют, любят миллионы, а добрая половина из них и желает вас чисто физически, как смириться с тем, что настанет день, когда вас будет желать, любить, лелеять всего лишь один мужчина или одна женщина? А старость – пусть даже далекая, но все равно жестокая, унизительная и тяжелая для всех без исключения людей, как снести то, что вас она неизбежно унизит, обесчестит? Как смириться с тем, что время, тайный враг каждого человека, станет для вас явным врагом, разрушителем не только вашей карьеры, вашего окружения, вашего образа жизни, но и самой вашей работы, то есть, если можно так выразиться, вашей чести… Этот враг разоружит вас перед теми, кто родился позже. Они автоматически станут победителями, украв у вас все, чем вы обладали, что завоевали своими заслугами или приобрели за счет списанных в тираж соперников. Чтобы возжелать, а если она у тебя уже есть, силиться сохранить эту роковую славу (конечно, я не говорю о славе артиста, а об известности «звезд»), надо быть слегка сумасшедшим или слегка мазохистом.

Итак, я прокручивала в своей голове эти великие мысли, едучи в своем маленьком автомобильчике к Катрин Денев. Позвонила в дверь. Актриса открыла мне, и я сразу забыла о своих мрачных прогнозах. Передо мной стояла великолепная женщина, которая, казалось, едва перешагнула тридцатилетний рубеж. Она выглядела такой веселой, такой естественной, такой теплой и такой свободной, как будто встретила одноклассницу. Увы, оговорюсь сразу, это не так, я много старше Катрин Денев (это преимущество все чаще выпадает на мою долю; правда, я настолько не сильна в организаторстве и самозащите, да и зрелой себя до сих пор не ощущаю, так что ни чувства превосходства, ни сознания своей неполноценности у меня от этого не возникает).

Чтобы покончить с моими рассуждениями о «звездной» судьбе, скажу сразу же, что, хотя Катрин Денев, безусловно, обладает всеми данными «звезды» – и внешностью и талантом, – слава не стала для нее одержимостью, она не расположена ни к излишествам, ни к разрушениям, ни даже к некоторым удовольствиям, которые, возможно, привносит эта одержимость; очевидно, она может повторить вслед за Шатобрианом, что славу делишь сегодня с преступником и пошляком. Прибавлю, что, когда она говорит о самой себе – как и все – в первом лице единственного числа, она не подразумевает – как многие – третьего лица, перед которым собеседник должен внутренне пасть ниц, а, говоря о своей звездной карьере, объясняет ее случаем, а не некой внутренней необходимостью, невнятным подсознанием, которым старлетки-интеллектуалки так легко и невежественно тычут в лицо журналистам. Короче говоря, Катрин Денев – не претенциозная, не слабая, не глупая, не злая, не заносчивая женщина.