Сочинения - Эмиль Золя

Уста слились, и души отлетели.

По лесу брели двое: умный человек и человек ученый. Умный глубокомысленно рассуждал о вреде лесной сырости и о том, какие бы превосходные получились пастбища, если бы повырубить эти нелепые деревья и засадить всю площадь люцерной, а ученый мечтал о том, как бы прославиться, найдя еще неизвестное науке растение. Он обшаривал каждый уголок леса, но, как назло, ему попадались один пырей да крапива.

Дойдя до ручья, они увидели тело Симплиса. Принц спал мертвым сном и улыбался во сне. Ноги его омывали прохладные струи ручья, голова покоилась на прибрежной траве. К навеки сомкнувшимся устам од прижимал (необычайно нежный розовый с белым цветок, разливавший терпкий аромат.

— Несчастный безумец! — изрек умный человек. — Верно, хотел нарвать цветов и утонул.

А ученый не обратил никакого внимания на труп; завладев цветком и желая установить, к какому классу растений он принадлежит, этот человек обрывал один за другим его лепестки. Покончив с цветком, он воскликнул:

— Ценнейшая находка! В память об этом глупце я назову цветок Anthapheleia limnaia.

Ах, Нинетта, Нинетта! Мой идеал, мой Водяной цветок, этот варвар назвал Anthapheleia limnaia!

Бальная книжечка[3]

Помнишь ли ты, Нинон, наши долгие прогулки по лесам? Осень уже докрыла багрянцем листву деревьев, золотившуюся в лучах заходящего солнца. Трава под ногами казалась светлее, чем в первые дни мая, а порыжевший мох давал ненадежный приют редким уже насекомым. Мы все дальше углублялись в чащу, полную печального шума, и нам чудились в нем порою глухие жалобы женщины, заметившей у себя на лбу первую морщину. Деревья, которых не мог обмануть этот бледный и тихий вечер, чувствовали приближение зимы в порывах посвежевшего ветра и, убаюканные им, грустно покачивались, оплакивая свой потемневший убор.

Мы долго блуждали по лесу, мало заботясь о том, куда заведут нас тропинки, и выбирая меж них самые тенистые и укромные. Наш звонкий смех пугал дроздов, свистевших в лесных зарослях, а порою зеленая ящерица, чью блаженную дремоту потревожил шум наших шагов, с громким шуршаньем скользила в кустах ежевики. Наша прогулка не имела определенной цели. К вечеру, после облачного дня, небо вдруг прояснилось, и мы просто вышли полюбоваться заходом солнца. Мы то бежали взапуски, догоняя друг друга, то шли медленно, рука об руку, рядом, и запах шалфея и тимьяна поднимался от наших следов. Я собирал для тебя последние цветы или рвал красные ягоды боярышника, которые тебе, как ребенку, хотелось достать. А ты, Нинон, украсив головку венком, бежала в это время к ближайшему источнику, чтобы напиться воды, а вернее, полюбоваться собою, моя кокетливая, ветреная девочка!

Вдруг в неясный гул леса ворвались отдаленные взрывы смеха; послышались звуки флейты и тамбурина, и ветер дюшес до нас приглушенный шум танца. Мы остановились, прислушиваясь, готовые увидеть таинственную пляску сильфов. Прячась за деревьями, мы тихонько продвигались на звук инструментов, и когда осторожно раздвинули последние ветви, вот какое зрелище предстало нашему взору.

Посередине поляны, на траве, окаймленной можжевельником и дикими фисташковыми деревьями, мерным шагом расхаживали взад и вперед человек десять крестьян и крестьянок. Женщины с непокрытой головой, в косынках, завязанных на груди, с увлечением подпрыгивали и смеялись — это их смех мы услышали в лесу; мужчины, чтоб легче было плясать, сбросили куртки и оставили их тут же на траве, рядом с поблескивавшими инструментами.

Эти славные люди обращали мало внимания на музыку. Худой, угловатый человек, прислонившись спиной к дубу, играл на флейте, издававшей жидкие звуки, по провансальскому обычаю ударяя левой рукой в тамбурин. Казалось, он с любовью следил за быстрым и резким темпом танца. Порою его взгляд падал на танцующих, и тогда он снисходительно пожимал плечами. Эти люди остановили его, когда он проходил мимо; признанный сельский музыкант, он не мог видеть без негодования, как эти деревенские жители нарушают законы прекрасного танца. Возмущенный прыжками и топотом во время кадрили, он покраснел от негодования, когда по окончании музыки крестьяне продолжали скакать еще добрых пять минут, нимало не смущаясь тем, что флейта и тамбурин умолкли.

Без сомнения, было бы восхитительно подсмотреть волшебные забавы лесных духов. Но эльфы исчезли бы при малейшем дуновении, и, устремившись к месту их пляски, мы едва обнаружили бы следы их бегства— несколько чуть примятых травинок. Они просто подразнили бы нас: заманив своим смехом, пригласив участвовать в играх, разбежались бы при нашем приближении, — только бы их и видели!

Нельзя танцевать с сильфами, Нинетта; но пляска крестьян более чем реальна и очень заманчива.

Мы быстро вышли из чащи. Наши шумные танцоры вовсе не собирались исчезать. Они даже не сразу заметили наше присутствие. Веселый танец возобновился. Флейтист, который уже собирался уходить, заметил блеснувшие монеты и опять взялся за свои инструменты; он снова начал дуть в флейту и бить в тамбурин, вздыхая о том, какому поношению подвергается искусство. Мне казалось, я узнаю медленный и неуловимый ритм вальса. Я уже обвил рукою твою талию, выжидая минуту, когда смогу увлечь тебя в своих объятиях, но ты вдруг выскользнула из моих рук и принялась смеяться и прыгать, совсем как одна из этих смуглых задорных крестьянок. Человеку с тамбурином, который встрепенулся, признав во мне настоящего танцора, оставалось только отвернуться и оплакивать упадок искусства.

Не знаю, Нинон, почему я вспомнил вчера наши сумасбродные затеи, нашу долгую прогулку, наши вольные и веселые танцы. Потом за этими неясными воспоминаниями последовал рой других смутных врез. Ты мне позволишь рассказать о них? Выбирая путь наудачу, останавливаясь, когда заблагорассудятся, и опять устремляясь вперед, я мало беспокоюсь о читателях: мои рассказы всего лишь слабые наброски; но ты говорила, что любишь их.

Танец, эта стыдливо-сладострастная нимфа, скорее чарует, чем увлекает меня. Скромный зритель, я люблю смотреть, как она проносится по всему свету, звеня тамбурином. Пылая страстью, она изгибается в объятиях, среди огненных поцелуев, под небом Испании и Италии; скользит, как влюбленная греза, закутавшись в легкие покрывала, в белокурой Германии; сдержанная и одухотворенная, вступает в салоны Франции. Я люблю ее везде: на лесном мху, так же как на богатых коврах, на сельской свадьбе, равно как и на великосветских вечерах.

Медленно кружась, с влажным взором и полуоткрытыми устами, она проходит через все времена, сплетая и разжимая руки над своей белокурой головкой. Все двери раскрываются при размеренном звуке ее шагов, двери храмов и приютов веселья; там — благоухающая фимиамом, тут — в одеждах, залитых вином, она гармонично постукивает ножкой о землю. И, пройдя через тысячелетия, она с улыбкой является к нам; ее гибкое тело послушно повинуется ритму мелодии.

И вот богиня среди нас. Составляются пары. Женщины изгибаются в объятиях партнеров. Взгляни на бессмертную! Ее поднятые вверх руки держат тамбурин. Она улыбается, потом подает знак. Пары кружатся, следуют за нею, повторяют ее движения. А я люблю следить глазами за этим легким вихрем; я стараюсь уловить все взгляды, все слова любви, я опьянен ритмом; в своем забытом уголке я мечтаю, вознося благодарность бессмертной за то, что, обойдя меня, неловкого, своей милостью, она все же одарила меня чувством гармонии.

По правде говоря, Нинетта, я предпочел бы созерцать белокурую богиню в ее пленительной наготе, когда она развязывает своевольно свой белый пояс. Я предпочел бы созерцать ее вдали от салонов, где она, думая, что скрыта от оскверняющих взглядов, проносилась бы над лужайкой в самых прихотливых танцах. Там, едва прикрытая легкой одеждой, чуть касаясь травы своими розовыми ножками, она, невинно предаваясь вольному танцу, открыла бы тайну мелодии движения. А я, укрывшись в листве, восхищался бы ее дивным телом, тонким и гибким, и следил бы за игрой теней на ее плечах, весь во власти капризного танца, который то уносил бы ее от меня, то возвращал обратно.

Но порою я начинаю ее ненавидеть, когда она является мне под видом молодой кокетки, чопорной и притворно скромной, когда я вяжу, как она нехотя повинуется звукам оркестра, делает гримаску, принимает скучающий вид, подавляет зевоту и танцует словно по обязанности. Скажу откровенно: я никогда не восхищался бессмертной в салоне без чувства горечи. Ее стройные ноги запутываются в длинных юбках наших модниц. Она чувствует себя здесь слишком стесненной, она, воплощение свободы и своеволия; в смущении она неловко пытается делать наши глупые реверансы, неизменно утрачивая при этом грацию и часто становясь смешной.

Мне хотелось бы иметь право затворить переднею наши двери. Если я терплю ее иногда под люстрами без особой горечи, то это лишь благодаря ее любовным листочкам, бальной книжечке.