Трагедия казачества. Война и судьбы-2 - Николай Тимофеев

Наш блок был крайним. Дальше — степь и бурьян. Ограда была из трех рядов. Первый ряд со стороны лагеря — это колья высотой около метра, обвитые густой сетью колючей проволоки. Приблизительно через метр шли колья высотой два метра, также обвитые колючей проволокой. Между первым низким и вторым высоким рядами — витая колючая проволока. Под нее не подлезешь и по ней не пройдешь. Дальше шестиметровая дорожка для охраны и опять ряд высоких столбов с колючей проволокой. На углах лагеря сторожевые вышки с пулеметами и прожекторами. Эти вышки друг от друга метров 300–350. Между вышками по шестиметровой дорожке ходит охрана.

В одном месте около метрового кола была выкопана «землянка», о каких я упоминал ранее. Хозяин «землянки» скидал землю к столбу. А напротив в ряду высоких столбов оказалось дерево (акация). Тут столб не поставили, а проволоку прибили к дереву.

План был такой: я иду по блоку и смотрю за часовым, который иногда, дойдя до угловой вышки, несколько минут переговаривался с часовым на вышке. Даю сигнал, и Василий становится ногой на холмик земли, которую сложил хозяин «землянки». Далее становится на низкий столбик и прыгает через витую проволоку, хватается руками за дерево. По стволу дерева, где прибита проволока, как по лестнице, опускается на проходную дорожку. Перебегает ее и по проволоке, перехватываясь руками за высокий столб, поднимается, прыгает и… на свободе (Схема 1). И по сигналу мой Васька с ювелирной точностью через полминуты спрыгнул с последнего столба и зашуршал по полю. Тут взвилась осветительная ракета, но Василия я уже не видел.

Оставшись в лагере теперь уже один, я заплакал. Успокоившись, решил пробраться в блок, где был навес. Все же какая-то крыша над головой. Блок от блока отделены колючей проволокой в один ряд. Метрах в двух от ограды ложусь на спину и потихоньку передвигаюсь. Нижнюю проволоку поднимаю и цепляю за вышерасположенную. Аккуратно, но как можно быстрей проползаю под проволокой, а через полтора-два метра встаю и иду до следующей ограды. Таким образом часа за два я перебрался в блок, где был навес.

Навес состоял из двух отделений для машин или пушек. Две наружные и одна (средняя) разделительная стены были капитальными из кирпича. В каждом отделении потолок был зашит досками, которые лежали одним концом на капитальных стенах (наружной и разделительной), а другим на балках из двух досок, поставленных на ребро и проходящих по центру отделений параллельно стен. Под навесом было полно плотно стоящих друг к другу людей. Снаружи можно было спиной прижаться к стене и с крыши дождь не капал бы за шею. Но весь периметр здания был занят. Я увидел, что у торца навеса по доске люди поднимались на чердак. Залез и я. Там какой-то «распределитель» укладывал каждого в ряд. Когда весь чердак был заполнен людьми, доску поднял на чердак и закрыл дверцу. Мы очутились в сухом месте и не мокнем под дождем.

Утром конвой построил тех, кто был внизу, сводил на кухню и привел назад. Ему кто-то сказал, что есть еще люди на чердаке. Конвоир нашел лестницу, поднялся, прикладом автомата вышиб дверку и заорал: — «Раус!» Да еще и дал очередь из автомата вверх. Все повскакивали и столпились у выходного окошка. А нас было более 30 человек! Балка из досок не выдержала, сломалась и мы все полетели вниз. А внизу полно людей!

Потолочные доски одним концом лежали на капитальных стенах и образовали воронку, когда лопнула балка (Схема 2). Вся масса людей сверху была собрана в одну кучу. Сразу погибло 17 человек. Сколько было раненых и контуженных — Бог знает. Я же вышел из этой свалки с искалеченной ступней левой ноги. Когда кучу растащили, я встал и в горячке сделал шагов 10. Дальше я уже на ногу не мог встать. Что же будет, если нас бегом гоняют на кухню, бегом через кухню и бегом назад?

По-видимому, сообщили в наш госпиталь при лагере. Бегут санитары с носилками. Кое-как допрыгал до ворот блока, падаю на какой-то бугорок и ору во всю глотку. Подбегают первые носилки, забирают меня и через несколько минут я в госпитале. Здесь сухо, тепло. Больные лежат рядком, посреди комнат — проход. Возле меня положили пленного с раздавленной грудью. Он хрипел, ничего не ел и вскоре умер.

Врачи, наши русские — такие же пленные, при осмотре прибывших заставили меня снять сапог. А снять нельзя — сильная боль. Приказали разрезать сапог. Я не дал — кто потом сошьет? Вечером с помощью санитара сапог сняли. Левая ступня черная от запекшейся крови. Жить можно.

Спим, хотя и на соломе, но в тепле, в сухом. Да и кормежка более или менее человеческая. Смазывают мою болячку йодом и советуют разминать ступню в ходьбе. Дали мне костыли. Когда меня никто не видит, я тренирую ступню. Как кто-то из врачей появился — я на костылях.

Первые месяцы войны немцы заигрывали с украинскими националистами. Они разрешали вновь избранным старостам составлять списки своих сельчан, которые могли оказаться в плену. Комендатура выписывала пропуск, и эти старосты имели доступ к лагерям военнопленных. Однажды такой староста забрал всех наших санитаров, кроме одного — старшего санитара.

Идет старший санитар и вслух сетует, что некому в ночь дежурить. Я предложил себя в санитары. Они жили лучше больных, имели свой отдельный котел. Имели доступ на кухню, где могли достать продукты из села, так как повара свободно ходили по городу и селам. Но без санкции главного врача старший санитар не имел права брать людей в санитары. Он посоветовал, чтобы на вопрос о ноге отвечал, что уже могу ходить и даже носить бочку с баландой. И обязательно нужно постараться понравиться ему. Ведь иначе главврач может выписать в блок, а это — верная смерть. Иногда ночью, выходя на двор, я слышал великий стон тысяч людей, стоящих под открытым небом мокрыми и голодными.

Я, можно сказать, — не верующий в Бога. Так был воспитан советской школой. Перед комнатой главврача старший санитар сказал: — «Ну, перекрестись. Попроси Бога помочь тебе и идем». Креститься я не стал, а в душе сказал: — «Боже, помоги!» Заходим. Мой покровитель доложил врачу (нашему же, русскому), что некому дежурить в госпитале. Главврач внимательно посмотрел на меня: сверху вниз и снизу вверх. Потом отвернул голову и долго смотрел в окно. В это время на дворе шел снег. Затем поворачивает голову в мою сторону и опять рассматривает меня. Стою ни живой, ни мертвый. Решается моя судьба! Спрашивает санитара: — «А там моложе людей нет?» Потом меня: — «Сколько тебе лет?» — «Двадцать три», — отвечаю. — «Ладно, бери. Но приведи его в божеский вид и через пару часов покажи мне еще раз».

Не знаю, на кого я был похож — месяца три не бритый, не мытый. Да еще и худой. Летел я от врача как на крыльях. Все, я спасен! О ноге он не спросил. Да, видимо, и не знал по какой причине я в госпитале. Нашли тупую бритву и начали скоблить да так, что шли слезы и «конец» хоть завязывай бинтом. Когда обскоблили, умыли, я сам себя в зеркале не узнал. На меня смотрел череп, обтянутый прозрачной кожей, с большими глазами.

В эту же ночь я заступил на дежурство. Мотаюсь по палатам метеором. Угождаю каждому — кому ласковым словом, кому делом. Когда сам наелся, то стал отдавать запасы пищи голодным. Пошла слава доброго, душевного санитара. Даже главврач отметил и сказал: — «Молодец!»

Прошло с месяц. Я ожил, поправился, обмундировался. В одной из палат умер от потери крови офицер, и его комсоставовская шинель перешла в мою собственность. Перед новым 1942 годом со старостой ушел старший санитар, и главврач поставил меня во главе санитарной команды. О!!! Теперь я уже «бугор»! Кадушку не ношу. Заимел блат с поварами. Они ходили вольно и за гимнастерку, брюки или ботинки могли выменять на «свободе» сало, мясо, даже самогон. У меня же в кладовой от умерших было всякое барахло. Как-то я принес из кухни лук, постное масло и решил на плите поджарить кусочки нашего суррогатного хлеба. Пошел по помещению запах жареного лука. Больные повскакивали и кто мог ходить, подходили к плите наслаждаться запахом жареного лука. На мою просьбу вернуться на место умоляли разрешить подышать этим давно забытым запахом.

В начале 1942 года наш лагерь под названием «28-я батарея» был ликвидирован за малочисленностью: половина погибли от голода, холода и болезней, какое-то количество было отправлено в Германию. Остальных перевели в шталаг № 346. По-видимому, ранее это был военный городок. Мой главврач принял весь лазарет в шталаге, а меня утвердил в «чине» старшего санитара выздоравливающей палаты. В штате было 6 санитаров и 2 фельдшера, ну а я как старшой.

Главврач оказался моим земляком с Кубани из города Кропоткина. Его звали Тимофей Матвеевич. Мы стали приятелями. Даже иногда выпивали украинскую «горилку», если удавалось за барахло ее выменять у вольных людей. Один раз во время выпивки я спросил, что он думал, когда при приеме на «работу» так долго рассматривал меня. Он признался, что, когда увидел меня, вспомнил служившего где-то в армии своего сына и, видя мое положение, чуть не заплакал. Вот почему он отвернулся и минут пять смотрел в окно, стараясь успокоиться и не показать своих слез.