Запроудское - Алексей Ряскин

– Слыхала, говорят, детей теперь будут в банках выращивать, – повторил Калтон услышанную днём новость.

– А по мне пусть хоть из яиц высиживают, лишь бы здоровыми были да работали, – невозмутимо сказала Анылка, запивая хлеб молоком.

– А бабы-то куда?

Но старуха, ничего не ответив, встала из-за стола.

– Пойду, – просто сказала она. – Спасибо за хлеб.

– Погоди, – попытался остановить её Калтон. – Посиди ещё.

Но та лишь махнула рукой.

– Поздно. Пойду.

И она ушла. Калтон постоял немного у калитки, посмотрел вслед удалявшейся скрюченной тени, а затем пошёл спать. Всю ночь ему опять снилось, что дом уже построен.

Добро выкидывают

Хорошо летом в яблоневом саду. Тихо, прохладно. Так бы и сидел здесь вечно. Облокотишься о тёплый шершавый ствол яблони и смотришь, как солнце то выглянет из-за листвы, то снова в ней спрячется. Никого вокруг, ни души. Изредка пролетит какая-нибудь птица, задев крылом ветки. Проползёт муравей, таща соломинку. Ветер тронет траву, будто поцелует. Бабочка встрепенётся и взлетит с цветка. Хорошо! А трава-то, трава! Зелёная, сочная и мягкая, как волосы матери. Припадёшь к ней, вдыхаешь её запах, будто хочешь надышаться на всю предстоящую жизнь. И всё никак не надышишься.

Федот Захаров лежал в траве, широко раскинув руки, и смотрел в спрятанное за ветками яблонь небо. Здесь, в саду, утопая в траве и цветах, он чувствовал, что жизнь проста и прекрасна, и всё в ней правильно и понятно. Так бы и лежал, так бы и лежал! Рядом с ним валялся топор и, казалось, тоже наслаждался выпавшим на его долю отдыхом.

Федот, его дядя Яхим и старший сын Федота Иван заготавливали дрова на зиму. Гроза, что была в мае, поломала много яблонь. И Федот до сегодняшнего дня ждал, когда сваленные деревья немного подсохнут и их можно будет порубить на дрова.

Послышались шаги, скрип телеги и чьи-то голоса. Это из дома возвращались Иван и дядя Яхим. Федот нехотя встал, поднял топор и, поплевав на ладони, снова принялся рубить неподатливые ветки. Дядя Яхим привязал лошадь, а Иван нарвал ей свежей травы. Рубили по очереди. Пока одни рубил, другой складывал всё это в телегу, а третий подтаскивал новые деревья. Затем менялись. И снова работали. И снова менялись. Перевозив несколько телег, решили пообедать. Прямо на траве разложили снедь: варёные яйца и картошка, лук, хлеб, сало, несколько веток молодой петрушки и бутылка молока.

Каждый, кто когда-нибудь ел под открытым небом, знает, что никакие лакомства в мире не сравнятся с простым куском хлеба, съеденным на природе, под сенью пахнущих летом деревьев. Как будто ветер и солнечные лучи снимают с пищи что-то невидимое для глаз, что-то, что прячет от нас её истинный вкус.

Ели молча, изредка перебрасываясь короткими фразами о предстоящих делах. Иногда дядя Яхим или сам Федот вспоминали какой-нибудь случай и рассказывали. Ветра не было, но ветки яблонь всё равно едва заметно вздрагивали. Казалось, что деревья устали стоять неподвижно и разминают затёкшие конечности. По стёжке, ведущей к Обросиновому пруду, медленно шла Анылка. Все трое молча посмотрели на неё и уже через секунду забыли. Прогулки этой старухи были настолько привычны, что на неё уже давно никто не обращал внимания. Где-то блеяла коза, уставшая, по-видимому, от жажды. С другой стороны сада слышались звонкие металлические удары – кто-то перебивал корову. Временами сад пронизывала трель какой-то незнакомой птицы.

Поев, Федот и дядя Яхим легли на траву и уснули, а Иван пошёл прогуляться. Спустившись к ручью, которым не так давно запрудские мужики соединили Обросинов пруд с Хворостянкой, он снял калоши, засучил штаны до колен и опустил ноги в воду. Приятный холодок пробежал по всему телу. Лягушки, напуганные Иваном, тут же попрыгали в воду. На противоположном бугре какая-то баба поила корову. Сколько Иван ни щурился, он так и не смог рассмотреть её лица. Зато он прекрасно видел, как она махала веткой, отгоняя от коровы оводов и слепней, мешавших той пить. Посидев немного у ручья, он вернулся назад. Отец и дядя спали. Лошадь, привязанная неподалеку, лениво жевала сорванную Иваном траву. Иван тоже лёг, положив под голову пустой свёрнутый мешок. Очень скоро его сморил сон.

Захаровых знали все. Это была одна из самых зажиточных семей в деревне. Дед Федота, Захар Петухов, был знаменит тем, что мог завалить лошадь голыми руками. Он не раз проделывал это на спор и всегда выигрывал. Это был человек редкого здоровья и огромной силы. Однажды Захар убил мешком муки двухгодовалого жеребца. Забирая муку с мельницы он, как всегда он это делал, не носил мешки, а бросал их в телегу, стоя у порога. И то ли жеребец дернулся, то ли Захар как-то не так швырнул мешок, но только тот, пролетев несколько метров, ударил жеребца в шею и свернул её. Эту историю знало и помнило всё Запрудское. Надо ли говорить, что с Захаром никто не связывался? Да и с чего бы кому-то пришло в голову с ним связываться? Несмотря на свой рост и силу, а может, благодаря им, это был человек добрый, незлопамятный и прямой в общении. Он жил так, как хотел, никого ничему не уча, ни с кого ничего не спрашивая. Таким людям, как Захар, жизнь кажется чем-то вроде неотёсанного бревна, которое нужно обработать, превратить в хорошую доску и положить в общую кучу к уже готовым доскам. А что с этими досками будет дальше – уже не его забота. И он работал. Работал честно, на совесть и с удовольствием. Редкий дар приниматься за любое дело с радостью был неотъемлемой частью Захара Петухова. Впрочем, это было неотъемлемой частью почти всех жителей Запрудского. Работа не была здесь чем-то отличным от самой жизни. Работа была чем-то вроде дыхания или моргания глаз. Этому не нужно было учиться. К этому не нужно было принуждать. Тело само этого требовало.

У Захара было много детей. Большая часть из них умерла ещё во младенчестве. Другие уехали из Запрудского и потерялись из виду. В самом Запрудском остались лишь двое младших сыновей – отец Федота Степан и его брат Яков. Вместе с ними Захар построил недалеко от Навозного пруда собственную мельницу, о которой давно мечтал. Когда ему было уже за шестьдесят, он сам носил домой мешки с мукой. Несколько километров под солнцем, с двумя полными мешками на плечах не были для него чем-то необыкновенным. Здоровый организм его, казалось, лишь креп с годами и всё обещало ему долгую жизнь. Но случилось иначе. Когда жена Захара, Аглая, промучившись трое суток с животом, умерла, с ним что-то случилось. Он как будто надломился где-то внутри, ввалился сам в себя. На похоронах он не уронил ни слезинки, но всем было видно, что горе его настолько велико, что его не выплакать никакими слезами. Слёзы впитывались его глазами, не давая горю выйти наружу, копя его где-то внутри Захара. Он быстро угас. Перестал есть, стал плохо спать и ещё начал говорить сам с собой. Через три месяца после похорон жены Захар умер. Вышел из дома на заре, сел на порожках да так и застыл, глядя на восход. Его нашёл пастух, гнавший коров в поле. Злые бабы говорили, что это его Аглая с собой забрала. Но пастух всем говорил, что, когда он нашёл Захара, на лице у него была улыбка.

Степан, сын Захара, унаследовал от отца нерушимое здоровье и большую силу. Он тоже любил покидать тяжёлые мешки, но всё же делал это реже своего отца, считая это чем-то вроде баловства. После смерти обоих родителей он стал жить вдвоём с братом Яковом. Чтобы заглушить засевшую в сердце тоску по отцу и матери, они с головой окунулись в работу. Напряжённым, почти отчаянным трудом братья пытались заполнить каждую свободную минуту в дне. Заметив, что свободное время всё же остается, они, ко всему прочему, и завели ещё пчёл. И вскоре боль одиночества потонула где-то глубоко на дне их больших сердец, окружённых бронёй труда и любви к жизни.

Первым женился Яков. Невестой его была дочь Сашки Степанова Груша. Это была молодая ещё девка, не слишком красивая, но зато работящая и добрая. Они были женаты ровно пять дней. Наутро шестого Яков уже был вдовцом. Его жена Груша утонула в Навозном пруду. Никто так и не узнал, как она там оказалась и зачем. Яков был настолько оглушён горем, что после похорон залез в подпол и пил там, не переставая, целый месяц. Напрасно Степан пытался его вытащить оттуда. Яков только ругался в ответ, спьяну путая слова, так что ничего нельзя было разобрать. По ночам он громко плакал, звал Грушу и ползал туда-сюда, разбивая банки с вареньями и не давая брату спать. Через месяц, вымыв из себя самогоном тоску по жене, Яков вылез из-под пола. От количества выпитого и долгого пребывания в темноте он весь покрылся морщинами и ослеп на один глаз. Степан закричал от страха и упал с кровати, когда увидел однажды утром стоящего перед ним брата. Яков, невообразимо худой, с кожей цвета плесени, молча смотрел на него и улыбался. Он был весь измазан грязью, мышиным помётом и паутиной, и его правый глаз стал весь чёрным. С тех пор Степан стал бояться двух вещей: пьянства и женитьбы, которая в случае неудачи могла, как он теперь видел, привести к этому самому пьянству. Спустя два года он поборол один из этих страхов.