За любовь не судят - Григорий Терещенко

Танцевальная площадка круглая, как пятак. Огорожена. У входа — две женщины. Проверяют билеты. Те, кто не хочет заходить, смотрят со стороны.

Иван тоже заметил Сабита, поднял левую руку. Он танцевал со стройной белокурой девушкой, которая смотрела на него влюбленными глазами.

Сзади кто-то подошел и грубой ладонью провел по стриженой голове Сабита.

— Ассалам алейку-у-ум! Ты все еще колешься? — послышался голос, а потом смех.

Остап повернулся и увидел парня с мелкими желтыми, очевидно прокуренными, зубами. За ним стояли еще двое. Один из них тоже протянул руку к голове Сабита.

— Не тронь, туримтай! И зубы не оскаль!

— Ну-ну, тише ты! Тсс!.. Еще слово — и...

Все трое загоготали. Нахально, вызывающе, громко. И двинулись на танцплощадку.

— Билет у последнего, мамаша, — сказал тот, с мелкими зубами.

Последний же, наверное, показал только один билет, потому что женщина возмутилась и схватила его за рукав. Но парень шепнул ей что-то на ухо, и она отшатнулась от него.

— Что за ребята? — спросил Остап Сабита.

— Лисяк с дружками. В карьере работают. Скотин бессовестный. Зеки...

— А что это за словечко ты ему сказал — туримтай?

— Туримтай — по-казахски: ястреб-перепелятник. Плохой птица!.. Эх, был бы у меня сила батыра, я бы им показал!..

— Ну, силой тебя природа не обделила!

— Мало-мало сила есть. Но я один, а их много!

— Слушай, Сабит. Вот ты презрительно назвал их зеками. .. А знаешь, я тоже такой. Только что освободился.

— Как? — Сабит был поражен. — А зачем тебя на стройка посылали? Таких в котлован пускают, бурить!

— Говоришь — в котлован?

— Морочишь мне голова!..

— Честное слово, Сабит.

— Гм... А за что?

— За убийство.

— Вай-вай-вай! Убил?! Неужели? Ну, должно, сильно плохой человек был?

— Нет, не плохой. К тому же — женщина... Как-нибудь расскажу.

— Вай-вай-вай!

— Ну, как, пойдем на пятачок или отсюда будем ворон считать?

— Ты иди, Остап. Иди! А я в общежитие вернусь.

— Это почему? Меня испугался? Или Лисяка?

— Я — нет, не пугался...

— Вместе пришли, вместе и назад пойдем. Мы, может, еще хорошими друзьями станем!

Домой они возвращались молча. В комнате так же молча разделись и легли. Но Остап чувствовал, что товарищ не спит, притих и лежит с открытыми глазами. Наверное, думает...

Далеко за полночь пришел Иван. Свет не включал, ходил на цыпочках. Но все же споткнулся о стул, и что-то с грохотом упало на пол. Он тихо выругался, затем долго раздевался. В темноте слышалась его возня у кровати. Иван что-то бурчал себе под нос. Потом его голос прозвучал решительно:

— Надо кончать со Светланой. Не высыпаюсь... И вообще, подумает еще, что хочу жениться на ней...

Через минуту он уже крепко спал.

После обеда Григоренко на комбинате не было. Не сказав никому ни слова, он сел в машину и поехал не в гостиницу, как показалось кое-кому из управления, а на Клинский комбинат.

Миновав проходную, машина остановилась у белого двухэтажного дома.

К директору Клинского комбината попасть не так-то просто. В приемной сидело уже человек восемь.

— Нельзя! — предупредила секретарь, как только Григоренко подошел к дверям.

— Скажите — приехал директор Днепровского комбината.

Девушка с подозрением посмотрела на Григоренко. Правду ли говорит? Многие таким вот образом без очереди проходили.

Скрылась за дверями. И сразу же вышла.

— Проходите, пожалуйста, — и щеки ее зарделись.

Кабинет был просторный.

Из-за стола поднялся человек лет пятидесяти.

— Лотов, — подал он руку.

— Григоренко, новый директор Днепровского комбината.

— Рад вас видеть у себя. Прежний, ну как его... Краснолюбцев, так ни разу и не побывал у нас. Романов приезжал, Комашко навещал... Откуда, если не секрет, прибыли в наши края?

— Из Прикарпатья, тоже с должности директора комбината. Только другой отрасли.

— Хвалиться у нас нечем, — заходил по кабинету Лотов. — Правда, мы недавно вас опередили. В прошлом году...

Сергей Сергеевич вспомнил, что об этом карьере читал в отчетах главка. Здесь ввели новый режим беспрерывной рабочей недели.

— Меня интересует опыт вашей работы.

Лотов прошел к столу. Сел.

— План трещал, вот и перешли на непрерывку. А теперь от делегаций отбоя нет... Новый метод, мол! Новый режим! Четырнадцать смен в неделю! А ничего ведь в этом необычного нет. Просто жизнь подсказала...

Григоренко тоже собирался послать сюда инженера изучать опыт, но не успел, потому что его самого перевели.

— Ну что ж, сосед, пошли знакомиться. Покажу свое хозяйство.

Рядом с корпусом управления квадратный новенький домик. При входе табличка: «Дом-музей».

Большие комнаты. В одной из них развешаны наглядные таблицы, графики.

— Здесь мы проводим политинформации, — пояснил директор.

Дальше — комната поменьше. В ней — документы истории карьера. На одной стене — портреты ветеранов, на другой — рабочих и служащих, погибших на фронте. Передовики производства. Орденоносцы. Первый слеза— директор с орденом Октябрьской Революции.

«Нам надо тоже хотя бы одну комнатку выделить под историю комбината», — подумал Григоренко.

Лотов шел с указкой, как настоящий экскурсовод. И по тону, и по манере, с которыми он рассказывал, чувствовалось, что музей — его инициатива, его детище.

Музей заканчивался комнатой, где хранились знамя комбината, грамоты, кубки. Хороший музей. Ничего не скажешь.

— Молодежь, которая приходит на карьер, прежде всего посещает наш музей. Здесь проводим и традиционные праздники посвящения в рабочие,— заговорил Лотов, но в это время его позвали.

Отсутствовал Лотов недолго.

— В горком вызывают, — сказал он и торопливо пожал руку. — Я пришлю главного инженера. Он покажет производство.

— Одну минутку. Вы сами ведете строительство? — спросил Григоренко.

— Только помогаем.

— Как помогаете? Строит подрядчик или комбинат?

— Подрядчик. Вам главный инженер обо всем расскажет. А мне, извините, пожалуйста, пора ехать.

«Как же так, — размышлял Григоренко. — Для одних комбинатов все строят — от завода до жилых домов. Другие вынуждены строить сами. И все это происходит на однотипных предприятиях, но в разных министерствах. Одни главки более деятельны и добились подрядчиков-строителей. А иные не смогли. Потому и строят сами...»

Главный инженер не спешил.

Пять минут. Десять. Пятнадцать...

Сергею Сергеевичу ничего не оставалось, как начать знакомиться с предприятием без провожатого.

Камнедробильный завод был новый, мощный. И не какой-нибудь середнячок на сто тысяч кубометров щебня в год, а на полмиллиона. На первой операции стояла мощная дробилка ЩКД-7. Работал также и старый завод.

«Ничего себе «трещал план», — усмехнулся Григоренко.— Для таких заводов любой план будет посильным».

В котлован Григоренко спускаться не стал. Остановился у края, посмотрел вниз. Все как на ладони. Два четырехкубовых экскаватора грузили гранит. Три других— стояли. Сергей Сергеевич заметил, что возле одного из них возятся люди, очевидно занимаются профилактикой.

На верхнем и нижнем уступах раскиданы шарошечные бурильные станки. Других станков в карьере не было.

«Сколько техники! Вдвое больше, чем у нас. А план нам придется тянуть на тех машинах, которые имеем в наличии. Но они уже износились, устарели...»

С невеселыми мыслями возвращался Григоренко с Клинского карьера.

Глава вторая

Прораба Пентецкого найти на строительстве не просто. Сабит посоветовал Остапу ждать его к началу работы в управлении. Рано утром он обычно сюда заходит. Но сегодня почему-то его не было и здесь.

У Пентецкого не один объект. Строили дом, и не маленький — сорокаквартирный. Строили депо, склады. Прокладывали железнодорожную колею, рыли котлован для камнедробилки...

На строительстве технического склада Остапу сказали, что Пентецкий только что был здесь и, скорей всего, пошел на железнодорожную ветку.

Еще издалека Остап увидел группу парней и девушек, которые возле насыпи окружили седоголового мужчину. Остап подошел к ним и, хотя прораба никогда не видел, сразу узнал — так хорошо обрисовал его Сабит.

Пентецкий размахивал вишневой папкой и, казалось, старался вырваться из окружения. Но на него наседали со всех сторон. Кольцо все суживалось.

— По два рубля за день!.. Видали?.. Кто вам будет работать за такую плату? — слышались выкрики.

Прораб снял очки и запустил пятерню в свою пышную седую шевелюру. Потом развернул папку, долго рылся в ней, достал какую-то бумажку. Поднял ее и стал угрожающе трясти над головой.