Я пел прошлой ночью для монстра - Бенджамин Саэнс

— Я скучаю по всем.

И я не знал, что на это ответить.

— Твой отец больше не прикасается ко мне.

Я занервничал. Это ни черта не мое дело, прикасаются друг к другу родители или нет.

— Ты понимаешь, о чем я? — Она посмотрела на меня и сжала мою ладонь. — Ты можешь трогать меня, если хочешь.

Мое сердце бешено колотилось и леденело, будто попав в самый центр бури. В голове проносились картинки, они бились в ней, как пойманные птицы, показывая мне то, чего я не хотел знать — показывая ужасно неприятные вещи, и мне хотелось взять ту самую биту и выбить себе мозги. Я не знал, я просто не знал, что делать, поэтому просто улыбнулся маме и кивнул. Боже, сидел с идиотской улыбкой и ненавидел себя. Во мне словно шевелился нож, пытающийся вырваться наружу, порезав меня изнутри. Не знаю, как у меня хватило сил, но я встал и подхватил школьный рюкзак.

— Мы с Антонио и Глорией собрались позаниматься вместе. — Меня всего трясло, и я не знаю, как мне вообще удавалось двигаться и говорить.

— Тебе обязательно нужно уходить? — жалобно спросила она — как маленький ребенок. Она будто молила меня остаться.

Я так судорожно и часто дышал, что не мог вздохнуть. Звучит бредово, понимаю.

Мне нужно было что-то принять. Мне очень нужно было что-то принять. И я на автопилоте двинулся к Томми. Не знаю, что бы я делал, не найди его дома.

— Ну и видок у тебя, — заметил он.

— Да уж, — выдохнул я.

Тогда я в первый раз попробовал кокс.

Это было обалденно. Все тело опалил жар. Впервые за всю свою жизнь я на самом деле ощущал, что у меня есть сердце и тело. Внутри меня горел огонь, который, казалось, может осветить всю вселенную. Ни одна книга не дарила мне такого ощущения. И ни один человек.

Боже, было невероятно чувствовать себя настолько совершенным. Бог не писал на моем сердце «совершенно», но кокаин это сделал за него. И это было прекрасно.

Я горел. Серьезно. Пылал в своем собственном огне. И правда в том, что мне хотелось умереть. Было бы изумительно умереть, чувствуя себя таким живым. Я знал, что уже никогда не почувствую себя настолько совершенным.

Я катаюсь на трехколесном велосипеде. Мне четыре. Должно быть это не воспоминание, а сон, потому что у меня есть братья и сестры. На мне белая рубашка, черные брюки и изящные туфли, которые жмут. Я играл со своими братьями и сестрами на идеально подстриженном газоне отца, но мне захотелось побыть одному. Я ушел ото всех и нашел этот замечательный трехколесный велосипед.

Я катаюсь на нем и пою. Я счастлив. Оглянувшись, вижу, что мама с папой и все мои братья и сестры гурьбой садятся в машину. У мамы в руках подарок — очень красивый, с белой шелковой лентой.

Машина уезжает, и я машу ей вслед. Пока-пока. И продолжаю кататься на велосипеде. Продолжаю петь. Не люблю, когда все шумят.

Но машина вдруг возвращается и мама спрашивает:

— Где ты был?

— Здесь, — отвечаю я.

— Ты напугал нас. Мы не могли тебя найти. Ты плохой мальчик. Нельзя меня так пугать. — У нее очень, очень злой голос.

— Прости, — извиняюсь я. Живот завязывается узлом.

— Плохой мальчик, — повторяет мама.

Почему, почему я плохой? Мне нужно это знать. Иногда я сам себе говорю: «Ты плохой мальчик, Зак». Звучит дико, я знаю. Иногда я мучаю сам себя.

Глава 3

Почему я не верю в изменения

Конечно же, мой отец не единственный пьющий отец в мире.

Он много трудился и никогда не прогуливал работу — ни разу. Каждый день вставал в 5.30 утра, варил себе кофе, сам себе готовил ланч и шел работать.

И, черт, к концу дня приходил смертельно уставшим. Бывало, он возвращался вымотанным настолько, что еле шевелил языком. Принимал душ и наливал себе выпить. Маме он не изменял, держался как мог и заботился о нас. Ну да, он пил, но ведь есть вещи и похуже. И мама — она хорошая, спору нет, — но случались дни, когда она просто сидела, уставившись в одну точку, и по ее щекам текли слезы. Такое никому настроения не прибавит.

Приходивший домой Сантьяго шумел, грозился всех нас поубивать, а потом ржал — вечно под кайфом. Псих. Но он всегда уходил, оставляя нас в тишине нашего дома.

Самое печальное, что я боялся своей мамы. Это ненормально. Думаете, я этого не знаю? Иногда сидишь рядом с ней, спрашиваешь, нужно ли ей что-нибудь, а она вдруг поднимает на тебя глаза, смотрит как на демона какого и бьет по лицу. Когда она сделала так первый раз, я, закрывшись в комнате, плакал — совсем ребенком еще был. Через какое-то время я к этому привык. Однажды, слетев с катушек, она не могла остановиться и все лупила и лупила меня. А потом плакала и плакала, и мне было очень жаль ее — я знал, что она это не нарочно. Только все это отбивало желание к ней приближаться. И еще этот разговор про прикосновения, который я никак не мог выкинуть из головы.

Но были и хорошие дни, дни, когда мама вставала рано, делала завтраки, убиралась и готовила потрясающе вкусные ужины. Правда, последний наш совместный ужин не удался. Мама полдня готовила домашние равиоли.

— Хотела бы я быть итальянкой, — сказала она. — Но я лишь заурядная девчонка из Огайо.

Мама была разной, но уж точно не заурядной. Увы.

Тем вечером мы наслаждались ее равиоли, и все шло просто чудесно. Отец шутил, пытаясь рассмешить маму, и мама улыбалась. Боже, она на самом деле улыбалась. Отец был слегка навеселе, но не пьяный, и я начал расслабляться. Я почти всегда напряжен — сплошной комок нервов. Здесь это зовется тревожностью. И, если честно, меня из-за нее кормят таблетками. Наверное, Бог еще написал на моем сердце: «тревожное».

Так вот, в тот вечер я немного расслабился, за что и поплатился, когда домой вернулся вдрызг пьяный братец Сантьяго. Он совсем ополоумел.

— Обычная картина, — заорал он, окинув нас взглядом. — А меня, на хуй, не надо приглашать?!

Слушайте, этот парень здесь жил. Зачем его приглашать? У меня от него реально ехала крыша. Посмотрев на маму, он рявкнул:

— Как, блять, вовремя ты взялась за готовку.

Плюнул ей в тарелку и, уставившись на отца, начал фонтанировать ругательствами в его адрес. Мат заполнил всю столовую. Схватив тарелку отца, брат швырнул ее через комнату, и она разлетелась на осколки, ударившись о стену.

Мама мгновенно ушла в себя, вернувшись к своему внутреннему «я», туда, где всегда и жила. Я застыл на месте, надеясь, что до меня очередь не дойдет. Если бы.

— Членосос, — глянул он на меня и сделал характерное сосательное движение губами. — Бабки есть?

Сантьяго знал, что у меня всегда есть с собой деньги. Я у этого парня был что-то вроде личного автомата по выдаче денег. Я достал из бумажника две двадцатки.

— И это все?

— Да. — Я пытался не выдать своего страха.

Брат выхватил у меня из пальцев доллары.

— Дай свой бумажник.

Он бросил его на пол и уставился на меня как на ничтожество.

— Это еще не все, — прорычал он. — Не смей мечтать, твою мать, что на этом все закончится.

Он вцепился в меня и, рывком подняв, припечатал к стене. Я чувствовал его дыхание — от него несло дохлой псиной. Боже, мое сердце так колотилось, что, казалось, выскочит из груди. Брат прожигал меня тем самым взглядом, говорящим, что я ничтожество, такое ничтожество, что не стою даже того, чтобы меня ненавидеть.

Он ушел, а я так и стоял у стены, ощущая себя голым, несмотря на то, что был полностью одет. Глупо.

Я вздрогнул, когда хлопнула дверь. Да, я был сплошным комком нервов.

Мама встала из-за стола и вышла из комнаты. Я чуть прибрался. Отец налил себе еще один бокал вина, я подал ему новую порцию равиоли, и мы доужинали.

Мы не произнесли ни единого слова — ни он, ни я. Сантьяго словно забрал с собой наши рты и все слова, что в них были.

Я всегда жалел, что меня не назвали Сантьяго. Нас с братом обоих назвали в честь дедов. Сантьяго — в честь папиного отца. Меня — в честь маминого. Моему отцу никогда не нравилось мое имя — Закария. Как можно было так назвать парня с фамилией Гонзалез, живущего в Эль-Пасо, Техасе? Да и не любила мама своего отца. Папин отец родился в Мехико, мамин — в Каяхога-Фолс, Огайо. Папин отец был художником и музыкантом, мамин — бухгалтером. Так что меня назвали в честь бухгалтера из Огайо, парня, которого ненавидела мама, а моего брата назвали в честь художника и музыканта из Мехико. Черт. Если уж не везет, то не везет во всем. Полное имя брата — Сантьяго Маурицио Гонзалес, мое — Закария Джонсон Гонзалес.

Я худосочный — в маму, Сантьяго крупный — в отца. И, должно быть, я пошел в маминого папу, так как в отличие от Сантьяго у меня слишком бледная кожа. Братец выглядит под стать своему имени. Наверное, я — под стать своему. Может быть, мы получили те имена, что заслуживаем.

Нет, я знаю расклад.

Мы не выбираем свою внешность.