Стальное зеркало - Анна Оуэн

— Может быть, сделают. Может быть, нет… — пожалуй, сошлют. Надолго — но не навсегда. И едва ли более того. Потому что возлюбленный Карлотты — еще и любимый единственный сын весьма важной персоны. Без коей персоны войны, вероятно, не получится точно так же, как после нанесенного послу тяжкого оскорбления. Но можно, наверное, успеть обвенчаться — а брак, заключенный и перед Богом, и перед людьми расторгнуть не так-то просто. Тут потребуется разрешение Папы… а у Папы, судя по рассказам, есть чувство юмора, и за добрую шутку он может простить даже преступника. Тут же шутка выйдет не просто добрая — единственная и неповторимая. — Ты с ним хоть говорила?

— Говорила… нужен священник. А где ж такого в городе или в округе найдешь, чтобы нас не узнал?

Не узнать мудрено. Карлотта, с которой цветочную фею писать можно, и ее кавалер… на него лошади на улице оборачиваются. Фризские лошади. Тяжеловозы. С восхищением оборачиваются, потому что им таких статей Бог не дал.

Скрипнула дверь, отозвались пением половицы. Чем хороши покои вдовствующей королевы — тем, что траур и удобство несовместимы. А потому разговаривать в них почти безопасно, даже слуг, осторожных и вышколенных, слышно шагов за десять. А знатного человека — за комнату. Особенно, если он каледонец.

Все говорят, что соотечественники Шарлотты — отличные охотники и бойцы, а также и грабители; в родных горах могут прятаться так, что чужак, оказавшись под боком у проходящего отряда, не заметит его… ну, может, то в горах.

Этот посетитель — к Ее Величеству, и в покоях королевы встретить его можно не так уж редко, хотя, по правде говоря, куда реже, чем подобало бы. Посланник каледонской королевы-регентши к королю Людовику гораздо чаще обнаруживается в совсем иных местах. В Орлеанском университете, где изучал неведомо что, никому неведомо — может быть, и ему самому. В обществе коннетабля де ла Валле и его отпрыска. В обществе отпрыска и в большинстве трактиров, таверн, кабаков и питейных домов… и не будем продолжать этот ряд, в общем, в большинстве заведений Орлеана. Как модных, так и не очень.

Не приметить его на приречных равнинах Орлеана тоже крайне затруднительно. Хотя бы потому, что сочетание черной университетской накидки и наимоднейшей шляпы, обтянутой алым шелком, да еще и с залихватским пучком лазурных перьев — у посольства, что ли, утащил? — при всем желании невозможно не заметить: само в глаза бросается. Даже в компании ненаглядного Карлотты. Потому что тот, конечно, еще выше и еще шире в плечах, но на три года младше и пока не умеет производить из себя столько острот, шуточек разной степени сомнительности и прочего шума, как Джеймс Хейлз, граф Босуэлл. Жану де ла Валле еще учиться и учиться. И одевается Жан, слава Богу, куда сдержаннее — а ему и не надо, на него не только лошади оглядываются, но и дамы всех сословий, лет от девяти и до девяноста… без помощи веера страусовых перьев.

Граф Босуэлл — адмирал каледонского флота, между прочим… И брат отзывался о нем неплохо. В этом качестве. Только в этом.

— А зачем вам священник, прекрасные дамы? — сходу интересуется гость. Видимо, какая-то часть того, что рассказывают о каледонцах — правда.

Шарлотта молча улыбается — как учила Жанна: сжимаешь зубы так, чтоб нижняя челюсть оказалась далеко позади передней, и изгибаешь губы. Получается такая мечтательная нежная улыбка, которой можно отвечать на любые вопросы. Особенно мужчинам. Особенно, мужчинам, которые с большей легкостью готовы поухаживать, чем предложить нечто дельное или как-то еще помочь.

— Священника, — говорит Хейлз, — я вам, в случае чего, сам найду. Глухого, слепого, но действующего. Но это последнее средство и, поскольку речь идет о Его Святейшестве, оно может и не помочь. Очень уж наследство богатое. Прекрасная Шарлотта, почему вы на меня так смотрите? Вы никогда не видели Купидона?

— Граф, что у вас общего с пухлощеким младенцем с крылышками? — не выдерживает фрейлина. Со щеками у Хейлза все в порядке — разумное количество, не то что у купидончиков с гобеленов, а крылышки, может быть, и пришиты сзади к возмутительно короткой двуцветной куртке… но не заходить же ему за спину, чтобы пощупать? Сочтет приглашением к флирту.

— Я, — разводит руками граф, — являюсь вестником счастливой и разделенной любви…

А ведь в этом деле, на него, пожалуй, можно положиться, думает Шарлотта. Он подружился с Жаном… может быть, не без задней мысли, но это даже еще лучше. У его партии плохи дела в Каледонии, она не говорит «дома», дом — это Арморика, дом — это там где Жанна. Им нужна помощь короля, а Людовик не торопится, для него сейчас много важнее союз с Папой и война на юге… если вместо свадьбы выйдет скандал, если посол-крокодил-болотный оскорбится и уедет обратно в свое болото, если союз налетит на скалы и потонет в виду берега, все это окажется Хейлзу на руку. Помочь Карлотте — в его интересах.

— Что ж, как истинный Купидон, вы, должно быть, уже полностью осведомлены о нашей беде?

Говорит — Шарлотта. Карлотта молчит. Может быть, он действительно Купидон — кому еще под силу такое чудо?

— Осведомлен во всех подробностях.

— Так посоветуйте что-нибудь? — наконец просыпается Карлотта, до сих пор созерцавшая графа так, словно впервые увидела и глубоко потрясена всеми его достоинствами.

— Вам нужен шум, — сказал Купидон без лука или все же, наверное, без арбалета. — Вам нужен шум, о хозяйка моих сновидений. Такой, чтобы ваш несчастный жених — несчастный, ибо он будет лишен вашего общества решительно и навсегда, не смог настоять на браке, не потеряв лицо.

«Для чего, — думает Шарлотта, — шуметь придется не иначе как в кабинете или спальне посла, да еще и выбрав момент, когда тот решит пригласить гостей. Десяток, не меньше. Следовательно, все-таки в кабинете. Но никак не меньше. Потому как болотный крокодил, судя по рассказам — действительно крокодил, по крайней мере, в том, что касается крепости челюстей и надежности захвата. И невесту с таким приданым он едва ли упустит, если его категорически не лишить такой возможности. Гости, стало быть, должны случиться аурелианские, а еще лучше — пара-тройка иностранных. Потому что жениху нужна вовсе не невинность невесты, знаем мы их нравы, ему нужно приданое… Идея в чем-то прекрасна, но совершенно неосуществима, увы и ах!»

— А Жану за это ничего не будет? — еще не успев обдумать предложение, спрашивает Карлотта.

Разумеется, будет. Король во гневе весьма неприятен, а если не бодриться, не изображать Артемиду-охотницу — так бывает и страшен. Быть может, его негодование сумеет усмирить Жанна — но только если Жанна вдруг отчего-то решит вступиться за Карлотту, а с чего бы ей? Да и оскорбленный посол может затянуть дело с королевским разводом, или вовсе отказаться — тогда все начнется заново, переписка, уговоры и торговля с Папой; тут уж и королева Маргарита рассердится, несмотря на ангельский нрав. Ангела тоже можно вывести из себя, и неизвестно же, кто хуже — сердитый ангел или сердитый бес.