Все уезжают - Венди Герра

Не знаю, писать ли об этом в Дневнике. Мне страшно, но я никому не могу об этом рассказать — даже под большим секретом.

Отец лежал на нашей кровати с женщиной. Он вышел из комнаты и наказал меня, поставив стоять за ширмой, что рядом с душем. Я видела все, что они делали, и не могла уйти, потому что он то и дело поглядывал в мою сторону — а я знаю, что значит у него быть наказанной. Отец не раздевался: он только спустил брюки и стал тереться об нее, а она лежала раздетая и громко вскрикивала.

Я хотела было убежать, но тут отец встал, и я застыла на месте, прямая, как древко у флага. Прошло много времени, пот лился с них градом, они что-то бормотали и громко дышали. Мне было страшно смотреть на все, что они делают.

Время от времени я закрывала глаза. Когда наконец все закончилось, отец зашел в ванную и подтолкнул меня к самому душу. Он отодвинул занавеску и, пустив сильную струю воды, сказал, чтобы я никогда не доверяла ни одному мужчине. Я никогда не видела отца голым. Он дотронулся до моих волос мокрой рукой, и я вылетела оттуда как угорелая. Женщина поняла, что я все это время находилась за ширмой, и принялась вопить. Я выбежала на шоссе и потом целый день бродила, размышляя о происшедшем. Сейчас уже вечер. Я знаю, что не могу никому доверять. «Маргарет Тэтчер уже возглавляет британское правительство. Этой женщине палец в рот не клади» — это говорит отец, когда я прохожу мимо и слышу, как он беседует со своими приятелями, пьет, спорит о политике. Похоже, есть женщины, которым тоже нельзя доверять.

Ложусь в кровать. Отец никому не доверяет. Постель пропахла духами и потом. Сбрасываю простыню и сплю на голом матрасе. Хоть бы мне сегодня ничего не приснилось.

В школе я отстала. По естествознанию проходят уже третий урок, а я застряла на втором. Все удивленно на меня глазеют. Один негритенок спросил, не иностранка ли я, и я сказала, что приехала из Сьенфуэгоса. Учительница меня представила, и все засмеялись, наверное, из-за моих сандалий на босу ногу. Школьные туфли я сюда не привезла — заезжать за ними домой было некогда.

Когда я вышла после первого дня занятий, у дверей меня уже поджидал отец. Оказывается, обратно он не поехал, а все это время торчал в поселке Маникарагуа, где пил ром с какими-то стариками. Он мне сам об этом сказал, и я видела этих стариков. Я немножко перепугалась, ведь когда он выпьет, то становится совершенно другим человеком. Но сегодня он помог мне влезть в крытый грузовик для перевозки рабочих, который здесь называют «гуарандинга», и мы, подпрыгивая на каждом ухабе, мирно отправились восвояси. По возвращении выяснилось, что нет света, и я сказала ему, что мне еще надо сделать домашнее задание. Еды у нас нет. К счастью, у меня нет аппетита, как и желания делать домашние задания в потемках. Отец говорит, что сходит за едой в общую столовую труппы.

Я засыпаю. Интересно, что сейчас делают мама и Фаусто? У них наверняка тоже света нет.

Вчера отец так и не вернулся. Около четырех часов ночи я проснулась от голода. Его часы лежали в ванной. Я выпила апельсиновый сок, который нашла в холодильнике, и легла на двуспальную кровать. Приходится спать с ним.

Все ноги у меня искусаны москитами и невыносимо чешутся.

Сейчас еще очень рано, и я смогу сходить в столовую вместе с актерами, потому что дома хоть шаром покати. Думаю, он не рассердится, — уж очень хочется есть. Надеваю вчерашнюю форму.

Здесь, в Эскамбрае, очень красиво. Над столом в патио вьется целое облако желтых бабочек. Склонив свои головки, дремлют подсолнухи, а по тропинке, хорошо видной из моего окна, спешат люди. Репетиция начинается в девять. Мне надо поторопиться.

Отец вернулся в шесть часов вечера. Он пил и, не глядя на меня, что-то писал за столом. В столовую ходить он запретил, но орать на меня не стал. Просто сказал, и все.

Весь день я провела в патио. Несколько раз прогуливалась в направлении дома актеров, но они сейчас репетируют, готовясь к спектаклю. Если правда то, что я не могу никуда пойти без отца, то они ему расскажут, что я приходила, и вот этого-то он мне ни за что не разрешит. Когда пошел сильный дождь, я зашла в дом. Я уже приметила, где находится телефон, и хотела тайком туда сходить и позвонить маме.

В школу я не поехала, потому что не могу сама залезть в грузовик. Другая девочка, Элена, поздоровалась со мной, и я в ответ улыбнулась, когда увидела ее в машине вместе с матерью. Хотела было попросить, чтобы они меня захватили, но не знала, как отнесется к этому отец.

До недавнего времени мы спали в одной кровати, но запах алкоголя меня просто душил. Им была пропитана вся комната.

Собиралась написать маме, но не знала, где здесь почта, да и денег на марки у меня не было. Местная школа очень маленькая и невзрачная. По сравнению с огромным зданием сьенфуэгосской школы это просто какая-то хибарка. Вот бы маме на нее взглянуть, ей было бы интересно. Отец храпит. Поесть он мне так и не дал. Пойду за едой в столовую — умираю от голода. У меня болит желудок, но если отца разбудить, он разозлится.

…Отец постоянно забывает отвести меня поесть, а самой мне разрешается покидать наш деревянный домик, только когда есть спектакль, ну и когда он отвозит меня в школу. А это происходит не каждый день: за две недели он отвозил меня в общей сложности шесть раз.

Он не разрешает мне долго разговаривать с членами труппы, говорит, что это моя мать воспитала во мне дурную привычку беседовать со взрослыми. Но к Элене он меня тоже не отпускает и не позволяет приглашать ее к нам. Мы с ней посылаем друг другу письма, используя для этого рогатки, которые сделал нам ее брат. Ему пятнадцать лет, и он учится в интернате — я видела его в субботу утром в столовой, он был в синей форме с галстуком. Элена пишет печатными буквами, а я пока не решила, как лучше. Буквы получаются у меня неровные и какие-то некрасивые. Письменные буквы выходят гораздо лучше. Мне очень нравится отправлять послания Элене.

Когда я тайком позвонила маме и обо всем рассказала, она сказала, что мы напоминаем ей заключенных. Она вечно преувеличивает. Мне кажется, что, слушая мой рассказ, она плакала и боялась, что меня обнаружит отец и мы не успеем поговорить.

Было шесть часов утра. Мне не спалось, и я пошла к телефону, в коридор, который обычно запирается на замок. Но в этот раз кто-то замок снял, словно специально для того, чтобы я могла позвонить. Фаусто посылал мне в трубку поцелуи — он плохо понимает мою речь по телефону, а потому объяснялся со мной одними поцелуями. Мама все время делала глотательные движения, чтобы не расплакаться, уж я-то ее знаю. Сказала, что приедет на мой день рождения. Все спрашивала, не бьет ли меня отец. Я сказала, что нет, но она мне не поверила — в глазах моей мамы все выглядит всегда хуже, чем на самом деле. Я повесила трубку и вернулась в комнату; отца все еще не было. Когда он вернулся, то принес мне пирожное и йогурт. Я притворилась, что сплю.

Сегодня в школе меня спросили, почему я не посещаю занятия каждый день, как остальные ученики (учительница сказала «как остальные пионеры»). Я объяснила, что отец забывает меня отвезти. Сейчас жду, когда он появится. Его наверняка отругают, а потом он отыграется на мне. Воображаю, что меня ждет! Но я просто не знала, что еще можно сказать. Ведь так оно и есть: отец забывает, что без четверти час он должен привезти меня на молочном грузовике. Иначе к началу занятий во вторую смену никак не попасть.

Жду, когда появится гуарандинга, на которой должен приехать отец. Удивительно, уже почти шесть. Элена давно уехала со своей матерью. Учительница и директриса остались ждать отца. На улице льет как из ведра, в школе зажгли свет, из протекающей крыши капает на стол, на нем стоит таз, куда со звоном падают капли. Учительница просматривает мою тетрадь, высчитывая дни, когда я была на занятиях и когда отсутствовала.

Отец появился в своем обычном виде: волосы растрепаны, рубашка расстегнута, брюки рваные. Директриса велела мне выйти. Учительница сказала, чтобы я шла в класс и там написала сто раз:

«Я революционная пионерка и каждый день хожу в школу».

Но я же не хотела пропускать занятия! Не понимаю, за что меня наказали. Нужно было заставить написать это отца! Никто не сумеет сто раз написать это предложение на доске — она очень маленькая.

Мы вернулись домой, и отец сказал, что пора установить четкие правила. Во-первых, что бы про него ни спрашивали, я не должна отвечать. Во-вторых, всякий раз пропуская занятия, я должна говорить, что была больна. И в-третьих, мне запрещается обсуждать с кем бы то ни было, ела я или нет. А сейчас я наказана за то, что рассказала все учительнице, и сегодня опять останусь без еды. Отец вытащил из шкафа бутылку, перелил ее содержимое в ту, что лежала у него в кармане брюк, и запер меня в доме. Говорил он со мной тихим голосом, в котором слышалась злость.