Пробел в жизни Джона Хёксфорда - Артур Дойл

— Это — не первая пробка, вырезанная вами, вы их вырезали многими сотнями, мистер Харди, — заметил он.

— На самом деле вы ошибаетесь, — ответил Джон, улыбаясь, — никогда раньше мне не приходилось вырезать ни одной.

— Невозможно! — вскричал надсмотрщик. — Вот другой кусочек коры, попробуйте опять.

Джон приложил все усилия, чтобы вырезать опять пробку, но умственные способности помешали резальщику пробок выполнить работу. Привычные мышцы не потеряли искусства, но они должны были быть предоставлены самим себе, а не управляемы умом, который ничего не знал в этом деле. Вместо пробок ровной, изящной формы Хёксфорд мог сделать только несколько грубо вырезанных, неуклюжих цилиндров.

— Должно быть, это была случайность — сказал надсмотрщик, — но я мог бы поклясться, что это была работа опытной руки.

По мере того, как шли годы, гладкая английская кожа Джона коробилась и морщилась пока не сделалась смуглой и покрытой рубцами, как грецкий орех. Цвет его волос также под влиянием времени из седоватого окончательно сделался белым, как зимы усыновившей его страны. Но все же это был бодрый, державшийся прямо старик, и когда, наконец, он оставил должность управляющего фирмы, с которой был так долго связан, он легко и бодро нес на своих плечах тяжесть своих семидесяти лет. Он сам не знал своего возраста, так как у него не было ничего, кроме догадок относительно того, сколько ему было лет во время случившегося с ним несчастия.

Началась франко-прусская война, и в то время, как два могущественных соперника уничтожали друг друга, их более миролюбивые соседи спокойно выгоняли их со своих рынков и из своей торговли. Многие английские порты извлекали выгоду из этого положения вещей, но ни один из них не извлек больше, чем Бриспорт. Он давно перестал быть рыбачьей деревней и теперь это был большой и процветающий город с великолепной набережной, с рядом террас и больших отелей, куда все тузы западной Англии приезжали, когда чувствовали потребность в перемене места. Благодаря этим нововведениям Бриспорт сделался центром деятельности торговли, и его корабли проникали во все гавани мира. Поэтому нет ничего удивительного, что особенно в этот весьма оживленный 1870 год многие бриспортские суда стояли на реке и у набережных Квебека. Однажды Джон Харди, который находил, что время тянется слишком медленно с тех пор, как он удалился от дел, бродил по берегу, прислушиваясь к шуму паровых машин и смотря, как выгружают на берег и складывают на набережной бочонки и ящики. Он смотрел на большой океанский пароход. Когда пароход благополучно пришвартовался, Хёксфорд хотел уже удалиться, как до его слуха донеслось несколько слов, сказанных кем-то на небольшом старом судне, находившемся близко от него. Это было только какое-то громко произнесенное банальное приказание, но в ушах старика оно прозвучало как что-то, от чего он отвык и что в то же время было близко знакомо ему. Он стоял около судна и слушал, как матросы за работой говорили все с тем же самым особым, приятно звучавшим акцентом. Почему в то время, как он прислушивался к нему, такая дрожь пробежала по его телу? Он сел на свернутый в кольцо канат и прижал руки к вискам, жадно прислушиваясь к давно забытому диалекту и пытаясь привести в порядок тысячу еще не принявших определенной формы туманных воспоминаний, которые восставали в его сознании. Затем он встал и, подойдя к корме, прочел название корабля «Солнечный свет», Бриспорт. Бриспорт! Опять все нервы его затрепетали. Почему это слово и говор матросов так знакомы ему? Грустный, он пошел домой и всю ночь пролежал без сна, ворочаясь с боку на бок, стараясь поймать что-то неуловимое, что, казалось вот-вот будет в его власти, и однако же всякий раз ускользало от него.

На следующий день, рано утром, он ходил взад и вперед по набережной, прислушиваясь к говору матросов, приехавших с запада. Каждое слово, которое они произносили, казалось ему, восстанавливало его память и приближало к свету. Время от времени матросы прекращали свою работу и глядя на седого иностранца, сидевшего в такой безмолвно внимательной позе, прислушивавшегося к их говору, смеялись над ним и отпускали на его счет шуточки. И даже в этих шуточках было то знакомое изгнаннику, что вполне могло быть, потому что они были те же самые, которые он слышал в молодости, так как никто в Англии не отпускает новых шуток. Так он сидел в течение долгого дня, наслаждаясь западным говором и ожидая минуты прояснения. Когда матросы прервали свою работу для обеда, один из них, движимый любопытством или добродушием, подошел к старику и заговорил с ним. Джон попросил его сесть на бревно рядом с ним и стал задавать ему множество вопросов о стране и городе, откуда он приехал. На все это матрос отвечал довольно гладко, потому что нет ничего на свете, о чем бы матрос любил говорить так много, как о своем родном городе. Ему доставляет удовольствие показать, что он не простой бродяга, что у него есть домашний очаг, где его примут, когда он захочет перейти к спокойному существованию. Он болтал о ратуше Мартелло Тауэре и Эспаланде и Питт-Стрите, как вдруг его собеседник стремительно поднял длинную руку и схватил матроса за руку.

— Послушайте, друг мой, — сказал он тихим, быстрым шепотом, — ответьте мне ради спасения своей души, по порядку ли я назвал улицы, которые выходят из Хай-Стрита: Фокс-Стрит, Каролин-Стрит и Джордж-Стрит.

— По порядку, — отвечал матрос, отступая перед его дико сверкающим взором.

И в тот момент память Джона вернулась к нему, и он увидел ясно и отчетливо свою жизнь такою, какою она была и какою она могла бы быть, с мельчайшими подробностями, как бы начертанными огненными буквами. Слишком пораженный, чтобы закричать или заплакать, он мог только стремительно и почти не сознавая, что делает, убежать домой; убежать так быстро, как только допускали его старые члены. Бедняга как будто думал, что есть какая-нибудь возможность вернуть прошедшие пятьдесят лет. Шатаясь и дрожа, он торопливо шел по улице, как вдруг, словно какое-то облако застлало ему глаза и, взмахнув руками в воздухе с громким криком: «Мэри! Мэри! О, моя погибшая, погибшая жизнь!» — упал без чувств на мостовую.

Буря душевного волнения, которая охватила его, и умственное потрясение, испытанное им, вызвали бы у многих нервную горячку, но Джон обладал слишком сильной волей и был слишком практичен, чтобы позволить себе заболеть в то самое время, когда здоровье было ему нужнее всего. Через несколько дней он реализовал часть своего имущества и, отправившись в Нью-Йорк, сел на первый почтовый пароход отходивший в Англию. Днем и ночью, ночью и днем он бродил по шканцам до тех пор, пока закаленные матросы не стали смотреть на старика с уважением и удивляться, как может человеческое существо так много ходить, посвящая так мало времени сну. Только благодаря этому беспрестанному моциону, благодаря тому, что он измучивал себя до того, что усталость сменялась летаргией, ему удалось помешать себе впасть в настоящее безумие отчаяния. Он едва осмеливался спросить себя, что было целью его сумасбродной поездки. На что он надеялся? Жива ли все еще Мэри? Если бы он мог увидеть ее и смешать свои слезы с ее слезами, он был бы доволен. Пусть только она узнает, что это была не его вина, что они оба были жертвами одной и той же жестокой судьбы. Коттедж был ее собственный, и она сказала, что будет ждать его там, пока он не даст ей о себе весточку. Бедная девушка, она никак не рассчитывала, что придется ждать так долго!

Наконец показались огни на берегах Ирландии и исчезли; берег Англии показался на горизонте, подобно облаку голубого дыма, и громадный пароход стал рассекать волны вдоль крутых берегов Корнваллиса, и наконец бросил якорь в Плимутской бухте. Джон поспешил на станцию железной дороги и через несколько часов увидел себя опять в родном городе, который он покинул бедным резальщиком пробок пятьдесят лет тому назад.

Но тот ли это город? Если бы не надписи повсюду на станциях и на отелях, Джону трудно было бы поверить этому. Широкие, хорошо замощенные улицы с линиями трамвая, проложенными по направлению к центру, сильно отличались от узких, извилистых переулков, которые он мог припомнить. Место, на котором стояла станция, было теперь самым центром города, а в старые дни оно было далеко за городом в полях. Во всех направлениях ряды роскошных вилл раскинулись в улицах и переулках, носящих имена, новые для изгнанника. Большие амбары и длинные ряды лавок с роскошными витринами доказывали, как возросло благосостояние Бриспорта, равно как и его размеры. Только когда Джон вышел на старую Хай-Стрит, он начал чувствовать себя дома. Многое изменилось, но все еще было узнаваемо, а несколько зданий имели тот же самый вид, в котором он оставил их. Там было место, где стояли пробочные мастерские Фэрбэрна. Теперь оно было занято большим только что выстроенным отелем. А там была старая серая ратуша. Путник повернул и быстрыми шагами, но с упавшим сердцем, направился к линии коттеджей, которые он знал так хорошо.