Огняник - Татьяна Мудрая

«Он» — других названий для зверя у нее нет и не будет.

«Но ребенок. У меня будет ребенок! Не человек, а…»

Этого Зоя уже не успевает домыслить: постель непривычно мягка и ластится к чисто вымытому телу, к сытой утробе, и так же ласково и вкрадчиво льнёт сон к обожженным глазам, к отравленному разуму.

А утро — совсем обычное утро, как до Пандемии Равнодушия. Когда чудовищно гипертрофированный вирус меланхолии погрузил человечество в состояние вялого дистресса и самоубийственной тоски по тому, чего никогда не было и быть не могло.

Большая чашка кофе вместе со сливочником, рогаликами и крупно порезанным грейпфрутом резво подкатывает к постели на каком-то забавном треножнике с шаровидными опорами понизу.

Девушки, певуче приговаривая, выкладывают на одеяло халат и башмачки — и уходят. Где тут комната для омовений (грубое «санузел» никак не стыкуется с бассейном три на два и жутко навороченным биде), Зоя уже поняла с одного раза. Вообще-то у ее шефа было покруче. И вышколенная прислуга, само собой. И столовая не на два лица, а на два десятка очень важных персон. А если библиотеки — со свитками в футлярах и томами поперек себя шире — у шефа и в заводе не было, так ведь зато в усадьбе ни компьютера, ни спутникового ти-ви. Уже проверено.

Одни треножники эти — марсианские боевые сервировочные столики…

Марс. Иная планета.

И тут ее точно драконьим хвостом по башке ударяет: по всей земле уж года три как нет ничего, кроме анклавов, их еще оазисами называют.

Только здесь уж никак не оазис. Здесь иное время. Мифическое. Мир Первокузнецов. С треножниками Вулкана, девами и отроками, в которых ни одной шестеренки, ни одного колесика не скрипит, потому что их нет; с естественной подземной каверной для слива нечистот и очень странной кухней — рядом с мезонином, где она расположена, раз в полчаса взмывает страусовое перо гейзера.

С оградой, больше похожей на Великую Китайскую Стену, причем по сути невидимой. Нет, ее Зоя видела, пролетая, но не поняла сразу, что это за ведьмино кольцо в траве, которая оказалась дубовой рощей посреди тысячелетних секвой. И с лесом за ней, полным непуганого зверья. Лесом, который застилает весь континент.

Здесь иное время. Медленное, тягучее, как свежий мёд.

Зое тут не скучно, но и веселья нет никакого. Знай слоняйся по огромным светлым залам, что бесконечно перетекают одна в другую, неторопливо разгуливай по ухоженному парку, что весьма успешно притворяется диким, длинными тёплыми вечерами разгибай на пюпитре надвое старинные кодексы с цветными рисунками на полях: из-за ее особенного положения их подвозят за ней те же треножники или несут следом бронзовые леди, что следуют и следят за нею неусыпно.

Ибо дом кажется ей целым замком, парк внутри ограды — лесом, лес вовне — целой вселенной, а время — бесконечностью.

Завороженность оборвалась, когда подступили роды. С тоскливой мукой и такой невообразимой болью под самый конец, что одно это наверняка должно было бы уничтожить саму Зою. В те долгие часы, сутки или минуты роженице казалось, что внутри нее пребывает и хочет излиться наружу гибкий слиток пламени, сгусток раскалённого живого золота.

…Уже почти в беспамятстве она видит, что металлические повитухи — и то берут ребенка щипцами, прежде чем опустить в кадку с холодной чистой водой. Шипучий, едкий пар исходит от поверхности, но когда девы поднимают дитя из воды и кладут рядом с матерью, оно кажется ей самым прекрасным существом в мире: белый, прямо-таки светящийся лоб, светлые бровки и кудри, тонкая серебристая шёрстка по всему тельцу. Счастлив будет, говорит в ней внезапно ожившая древняя старуха. Удачлив будет. Младень Вук Огнезмий. Всеслав Беловолк.

— Всеслав. Слава тебе, сын, — вчуже повторяют материнские губы. — И приходу твоему слава.

И умолкают надолго. Почти навсегда…

Зоя прекрасно поняла в те часы, что одно лишь Змеево яичко, неведомо с какими заговорами сотворенный амулет, спасло ей жизнь, и решила в дальнейшем ни за что с ним не расставаться.

А сын пускай будет вторым ее талисманом.

Дни срываются в галоп и мчат карьером: маленький Всеслав растёт со дня на день и вовсю проявляет характер. В первые дни едва не оторвал ей сосок — материнского молока показалось ему маловато. А уж когда — с воплями и воем — прорезались первые молочные зубки, кормить его стало совсем невмоготу. Сцеживай — не сцеживай, а иссякла благодать. Девы и треножники стали делать и таскать ему прикорм — кашки всякие из диких семян, протертые клубни, сок из диких ягод. Шерсть с него сошла в первый же месяц или неделю, и открылась нежная смугловатая кожица.

— В батюшку пошел, в самого Змиулана, — с почтением сказал мужчина-охранник. — А ясные очи — как зелен камень Алатырь.

Янтарные с зеленцой, как у кота или рыси, уточнила про себя Зоя. Священный звереныш. Змей, ты сделал мне то, чего я сама хотела, — путь в иные страны, дитя от моей зачерствелой плоти. Но сделал так, что мне только и остаётся тебя проклинать.

Впрочем, даже эти проклятия выдержаны в древнем стиле, что не был ей раньше свойствен.

А мальчик как-то сразу сделался подростком. Отроком. Ни улыбки для матери и прислужников, ни злости на выговор. Немногословен и хмур — ни ответа, ни привета, как говорится.

Сколько времени прошло?

— Семь лет и семь зим, — с лёгким поклоном говорит одна из бронзовых дев.

Действительно, зимы в этих блаженных краях весьма чувствительны, хоть и коротки: задувает северный ветер, наметает снег до самых древесных вершин, укрывает землю от своей злобы.

По этому снегу на восьмой свой год Всеслав убежал. Перелез через каменную стену и сгинул.

Зоя чуть с последнего ума не сошла. Едва кулаки не разбила о натуральные панцири слуг: ищите скорее! Мало ли какая опасная живность в лесу прячется.

А те:

— В такую пургу не отыскать. И какой след тропить — не знаем.

Зоя — в крик:

— Как то есть не знаете!

— Не будет горя волку среди волков, туру среди турьего стада, соколу в поднебесье, — ответили ей. Взяли под руки и увели в дом — отпаивать духмяным ведовским чаем.

А через три дня и сам мальчик явился. Глаза дикие, волосы колтуном встали, пахнет какой-то дремучей берлогой — но счастлив донельзя.

Когда потом еще отлучался — на день, на неделю, на месяцы, — уж не боялась. Забиралась в библиотеку, прижималась к тёплой изразцовой печи — книги смотреть. Или шла на поварню — от гейзера серный запах, противный, но, говорят, слабым легким полезен. Заказывала себе разные снеди и лакомства. За стену ни ногой, но когда расцветало всё кругом, даже спала внутри ее кольца под звёздами на чьей-то медвежьей шкуре. С амулетом на шее никакие гады ползучие и перелетные, никакие выходцы из нор и берлог не страшны. А если и явятся, то пусть их. Моя любовь их приманит, моя ненависть — убьёт.