Растворимый Кафка (сборник) - Заза Бурчуладзе

Случается, иногда я забываю, где у меня пизда, но гораздо чаще из-за бог весть скольких, трудно вообразимых, совсем не схожих, в корне исключающих друг друга вещей у меня встает… Бывает, когда слушаю «Страсти по Матфею», особенно Erbarme dich, mein Gott, стоит представить краснощекого Баха в напудренном парике, как тут же кончаю… Встает, когда смотрю на «Крик» Мунка… Встает от запаха мастики… Встает в туалете, когда мать выйдет и я сажусь на еще теплое от ее бедер сиденье… От блеклого, сморщенного лица благородного рыцаря, когда я представлю, как он, обливаясь девятым потом, вступает в бой за установление истины и справедливости с полным бурдюком вина, принимая его за заколдованного мавра… Когда вспоминаю тихие беседы о минувших встречах с Господом Богом… Странно, но скорей встает при описании Прустом музыки Вентейля, чем от нее же в исполнении Рихтера или Ойстраха… От голосов, например, Бета Гиббонса и старины Джонни Кеша… К голосам я особенно чувствительна. Стоит мне вспомнить Брюса Ли с его фирменным воплем «Иааа!» и с вытиранием крови большим пальцем с уголка губ, как я сразу намокаю… Раз по тридцать вставало, а то и больше, от Белоснежки и семи гномов. Стоило представить себе этих пузатых и вонючих жадюг, как я сразу возбуждалась… Так уж их литературные образы действовали на меня, и без того в силу возраста вечно возбужденную и взвинченную… Если же это не так, то, спрашивается, почему у меня не встал, когда я посмотрела мультфильм с тем же названием? Получается, гномы из моего воображения были гораздо абстрактней, намного обобщенней и потому куда реальней мультипликационных, а стало быть, куда больше влияли на мою детскую фантазию, нежели смогли повлиять их мульткопии (правда, очень даже сносно выполненные, но слишком уж конкретные, а потому безжизненные, мертвые, притом, что, по правилам, должно было быть совсем наоборот, но у всякой сказки свои правила игры). Впрочем, этим бездушным двойникам удалось-таки сразу сменить жившие в моем сознании отвлеченные образы гномов с их постоянно меняющимися очертаниями, и гномы обрели раз и навсегда установленные и привычные краски и формы. Короче, отставим в сторону плоские суждения, но после этого мультфильма у меня больше не встает ни на Белоснежку, ни на гномов. Зато встает на собаку Баскервилей. Мне почему-то всегда казалось, что ее глаза под туманом (в такие мгновенья вокруг меня наверняка стлался густой туман, такой плотный и осязаемый, что его можно было резать, как тесто. Без тумана ее нельзя было бы даже представить, точно так же, как нельзя вообразить всадника с головой или такой странный симбиоз, как Lionel Richie Hawtin) светились, как рассеивающие тьму зажженные фары паровоза. Стоило взяться за этот рассказ, как я вся вымокала, белье хоть выжимай. С возрастом и вкусы, и объекты устремлений изменились. Глаза собаки Баскервилей растаяли под взором князя Мышкина… Перечень можно длить и длить, но и краткие упоминания могут дать представление об общей картине…

– В три мы идем в Музей искусств, в шесть – в театр, – ставит меня в известность вернувшийся с балкона Заза, помахивая, как веером, приглами. – Правда, куда до того? Вот в чем вопрос! – как ни в чем ни бывало он смахивает с меня ресницу и отправляет в рот.

В другой раз меня бы стошнило, а тут ничего, еще и радуюсь, что вместо меня решение принимает кто-то другой – и определяет, куда идти, и угощается моими ресницами, а я тем временем раздуваюсь от газов.

– А что там идет?

– В музее выставка иранской культуры, а в опере – «Чайка» Чехова.

– И что мы там делать будем?

– Гм… повращаемся в обществе, на других посмотрим и себя покажем.

Прямо светский лев, хоть и в красной майке с надписью FUCK ME.

Мысленно возвращаюсь к своему давешнему соображению о том, что, если б нашу встречу не определил слово «лед», то нашелся бы другой линк, скажем, «мотылек», «кока-кола», «блокнот» и т. д., и нахожу эту мысль ошибочной. Почему? Ответ будет предельно простым. Возьмем хотя бы стул, на котором я сейчас сижу. У меня о нем свое представление, я о нем знаю то, чего не знает тот же Заза, я, можно сказать, неравнодушна к этому стулу, мне ведома его история – где и в какое время он стоял, кто на нем сидел, когда раскачалась его задняя правая ножка, из-за чего ее то и дело приходится вправлять и укреплять, и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., стало быть, знаю о стуле такое, что не оставляет меня равнодушной к нему, а Заза не знает. Не может взглянуть на него моими глазами, не владеет правдой о нем. Так что, если принять этот стул за точку отсчета, выйдет, что я в одном его подпространстве, а Заза в другом. Стул не сблизит наших подпространств, потому что мои представления о стуле зафиксированы куда прочней, чем представления Зазы, который ограничен лишь своим восприятием, и потому он может остаться равнодушен к предмету, не заинтересоваться им, и, значит, стул этот не столкнет, не свяжет меня и Зазу. И, наконец, есть два стула: № 1, на котором сейчас я сижу и который вижу, и № 2, описанный мною, преобразованный мною в слова, так сказать, стул-образ. Но это уже мозгоебство, бля! Впрочем, это так – к слову пришлось. Просто пикантная деталь.

До выставки прошлись по парку Ваке. Я об этом и не упоминала бы, если бы не происшедший там случай. Ничего, конечно, особенного. Мы убили какого-то старика. Вроде бы убили. Или он сам окочурился у нас на глазах. Не знаю. Вы, наверное, думаете, что я сильно не в порядке, но спросите Миротворческие Силы – я несу ответственность за каждое свое слово. Ну, вот оно снова возникло, блядь, это чувство, будто все это уже случалось и сейчас мы просто-напросто повторяемся.

По дороге зажужжал мобильник Зазы, звонил Качаров, предложил подъехать на машине – он, оказывается, всю неделю собирался отвезти Зазу к врачу. Не знаю, до сих пор ли это продолжается, но тогда у Зазы была проблема с щитовидкой, плюс периодически случались сердечные спазмы, приступы невроза и хуй знает что еще. Сам он над всем этим потешался, просто-таки ломал комедию. Но я-то знаю, какой он трусливый распиздяй. Актер, бля, шоумен ебучий. Спасибо, но сегодня у меня не получится, неотложное дело. Должно быть, смущается, что в клинике за него заплатит другой. Но когда начинают умолять и настаивать, все же сдается. He's a user, baby. So why don't you kill him? Тогда Качаров позвонил мне: «Скажи, чтоб поехал со мной… Понимаю, влом, но… Что, если б мне было хуево, он бы мне не помог?» Потом позвонил Месхи, с тем же текстом: «Где вы, сейчас подкатим…». С каких это пор вы стали такими заботливыми, мальчики, а? Хуесоской – да, но ревнивой неврастеничкой я никогда не была, а огорчиться все-таки огорчилась, обоих же их знаю сто лет, а никогда не видела с их стороны такого надрыва и трепета. Крышу собственную потеряли от человека, с которым, как и я, только что познакомились. И какого человека! Микки-Мауса, который по зодиаку – хоббит, по матери – хуйло, а по понятиям – розовая пантера. То, что с ним хожу я, это понятно, это моя проблема и тема отдельного разговора (который и идет, собственно), но вы-то, мальчики, вы ведь не такие, с каких это пор вы заделались заботливыми папашами? А, поебать… Извините за ревность, мальчики.

Мы сидели в парке на последней от теннисных кортов скамье, не доходя до стадиона «Локомотив», когда показался этот старик… Нес в руке большую дубину, что твой посох Моисея. Упирался взглядом вниз, под ноги, а дубинкой ворошил целлофановые обрывки под кустами – что-то искал. Рядом шла, помахивая хвостом, собака. Страшилище из страшилищ – видимо, помесь овчарки и таксы: огромная голова и маленький торс, да еще и, вроде, ухмыляющаяся пасть. Сильно напоминала Майло из кинофильма, когда на него случайно натягивается маска…

Помню, о чем мы пиздили – о библейских хардкорах. Пиздил, собственно, Заза. Спросил, как у меня с Ветхим Заветом. Поняв, что никак, сразу начал:

– Там есть эпизод, когда Иаков с сыновьями и невестками едут мимо города Шехем. Жители выходят и требуют у него женщин, чтобы лечь с ними. Иаков и сыновья им отказывают: вы не нашей, мол, веры и крайняя плоть еще на вас. Тогда шехемские мужи без колебаний подвергают свою плоть обрезанию у самых врат города. Все, подчеркивается, кроме старцев, даже малые дети. Если верить специалистам, тогда в городе жило от семи до десяти тысяч жителей. Возьмем семь, грубо вычтем женщин, то есть две трети, тех же старцев, и все равно останется почти три тысячи. Так вот, представь себе место с тремя тысячами мясных кружков на нем. Это же целая горка!

Бла, бла, бла, мозгоеб. Обычный интеллектуальный гон со скрытыми садомазо-мотивами. Заза не первый и не последний, кто заморачивается на библейских прихватах. Я старалась в одно ухо впускать, из другого выпускать, но все же горка маячила перед глазами – тысячи мясных колец, сваленных в одну кучу, в них было что-то привлекательное. Он бы, наверное, долго еще пиздил, когда б не показался дед. Совершенно неожиданно, будто бы выпрыгнул из бредятины Зазы. Не скажу что на Иакова, но на бредущего по пустыне Моисея был явно похож. На состарившегося и всеми покинутого. Мы с Зазой переглянулись.