Сага о королевах - Вера Хенриксен

Кроме того в Хюсабю живут одиннадцать рабов и семь рабынь. И у свободных слуг и у рабов есть дети.

Удивительно, как хорошо можно узнать людей, снимая мерку для обуви. Некоторые относятся к рабу-сапожнику, как к собаке. Другие обращаются со мной как со свободным человеком. А женщин часто просто невозможно остановить, когда они принимаются болтать.

Но я часто думаю, как справедливы слова, которые я слышал от Хьяртана:

Обтесывай древкиИ обувь готовьЛишь самому себе;Если обувь плохаИли погнуто древко —Проклятья получишь.[4]

И как ни странно, больше всего неприятностей у меня с рабами.

Я один из них, но очень от них отличаюсь. Они меня часто не понимают и начинают подозревать в самом ужасном. Особенно непонятно для них, почему я могу говорить с королевой, а они — только с Торгильсом.

Большинство из них рабы по рождению. Но есть одна старая женщина, которая добровольно пошла в рабыни за еду и крышу над головой, потому что у нее нет родственников.

И только одного из рабов, как и меня, захватили в бою викинги. Он единственный мой друг.

Он из Галлии и получил прозвище Уродец из-за ужасного шрама на лице. Он происходит из бедной семьи, и некому было заплатить за него выкуп. Зато у него самого были жена и дети, и Уродец уверен, что они давно уже умерли от голода. На глазах Уродца выступили слезы, когда он понял, что я немного говорю на его родном языке. И с тех пор он так предан мне, что иногда это бывает даже обременительно.

Эти люди, мужчины и женщины, свободные и рабы, и эта усадьба со своими мрачными домами, крытыми дерном, и маленькой деревянной церковью и есть мой мир. Потому что королеве не нужен в поездках писец.

Но зачем я все это пишу?

Пытаюсь выразить словами бурю, бушующую в моей душе? Стараюсь найти покой, покинувший меня?

В таком случае я проиграл.

Только сегодня вечером, YII ante Idus Dec.[5], меня позвали к королеве.

Она сидит в трапезной. Как и вчера. В очаге горит яркий огонь. Но от стен тянет ледяным холодом, огонь разожгли недавно. Трапезная используется очень редко, и королева, наверное, специально выбрала ее, чтобы избежать лишних ушей.

— Ты переписал красиво мой рассказ, как я тебе велела? — спрашивает она. — Ты все сделал, как надо?

— Высокочтимая госпожа, — отвечаю я. — Если вы действительно хотите, чтобы я писал красиво, вы должны предоставить мне лучший скрипторий.

— Лучший что? — удивленно переспрашивает она.

— Лучшее помещение для работы, — быстро поправляюсь я.

— Тебе нужна отдельная комната?

Теперь уже теряюсь я. И рассказываю о конюшне, кривой табуретке и жировой лампе, подчеркивая всю тщетность своих попыток сосредоточиться на работе в таких условиях.

Она смеется и говорит, что позаботится об этом. И неожиданно добавляет:

— Ты можешь работать в трапезной. Я прикажу Торгильсу принести сюда дров, чтобы ты не мерз.

Я набираюсь мужества и говорю, как неразумно давать мне пергамент, чернила и перья.

— Это все равно что позволить викингу разделить ложе с красивой девушкой.

— Так ты познал насилие! — говорит она строго, но глаза ее смеются.

— Да, — отвечаю я.

— И ты уже исписал много пергамента?

— Часть, — отвечаю я и быстро добавляю:— Я могу и сам изготовить пергамент, если у меня будут телячьи или овечьи шкуры и известняк.

— Почему ты никогда не говорил мне, что владеешь и этим искусством? — резко спрашивает она. — Неужели ты не понимаешь, что я бы никогда не стала покупать дорогой пергамент, если бы знала, что один из моих рабов может сам изготовить его!

— Но до вчерашнего дня я не знал, что вам нужен пергамент, королева.

— Ты прав. — Она погружается в молчание, а затем спрашивает:— А что ты писал сегодня ночью?

— Ничего важного.

— Я хочу прочесть написанное тобой.

Это для меня неожиданно. Я не думал, что она умеет читать. Когда она просила меня показать письма и счета, я думал, что королева хочет посмотреть на латинские буквы и цифры. Как же я был глуп! Она христианка от рождения и была замужем за двумя христианскими конунгами. Конечно же, кто-то из священников научил ее писать. Но особенно хорошо читать она вряд ли умеет.

— Боюсь, у меня неразборчивый почерк, — писать было очень неудобно.

— В таком случае ты мне поможешь. Ты принес с собой этот пергамент?

— Да, высокочтимая госпожа.

Я неохотно достаю кусок кожи, который лежит в самом низу стопки пергаментов.

Она решительно берет его. Я знаю, что она имеет на это полное право. И тем не менее чувствую бессильную ярость — хоть и не помню, когда последний раз по-настоящему сердился.

Она медленно читает. Морщинка между бровями говорит о напряжении. Я писал очень неразборчиво и с сокращениями, так что мне часто приходится ей помогать.

Закончив чтение, она долго сидит в молчании. И серьезно смотрит на меня.

— Кефсе, — говорит она. — Пиши, что хочешь, но соблюдай рамки приличий. Я очень хочу читать, что ты пишешь, но не буду заставлять тебя давать мне твои записи.

Я чувствую облегчение и благодарность. И еще удивление. Когда я хочу встать на колени в знак благодарности, королева останавливает меня.

— Кажется, я начинаю понимать, что ты имеешь в виду, когда пишешь, как тяжело гордому человеку быть рабом. И ты никогда не был простым писцом. Поскольку писец может иметь лошадь, но он не выезжает на соколиную охоту. Это занятие хёвдингов.

Мне нечего ей ответить, и она взволнованно продолжает:

— Я не знаю, почему ты решил стать рабом, но у тебя есть семья, которая могла бы заплатить выкуп. И если сейчас ты изменил решение, тебе будет трудно связаться с родственниками.

Она останавливается и внимательно смотрит на меня.

— Ты хочешь вновь быть свободным? Я могу тебе помочь.

Если раньше я был просто удивлен, то теперь я сломлен. Это такое великодушное предложение, что у меня нет слов для благодарности. А она, конечно, думала, что я буду очень рад.

Вместо этого у меня возникает ощущение, что мне дали пощечину.

— Королева, — говорю я, — может ли человек, который был мертв в течение десяти зим, вернуться к жизни?

Она не понимает:

— Ты не хочешь принимать свободу в виде одолжения?

— И это тоже.

— Вчера ты предложил красиво переписать рукопись, а это стоит больших денег. Гораздо больше, чем один раб.

Мне наконец удается собраться с мыслями:

— По вашим законам раба должны принять в свободную семью, не так ли? Только после этого он может стать свободным.

— Это не относится к свободнорожденным. И к тому же принадлежащим к высокому роду.