Исповедь мастера адских наук - Мирослав Яблонский

Теперь уже я стал средство дозировать, разделяя пилюли на меньшие части и не скрываясь после их потребления. Впрочем, такое не было в моих силах, ибо у меня было несколько подмастерьев, которые растирали для меня краски, как и я когда-то у своих отца и дяди, и грунтовали доски, в качестве учебы, поскольку, как и я ранее, желали стать мастерами-художниками. Скрываться нельзя мне было и по той причине, что нацелился я на крупную работу, триптих «Воз с сеном». Одну подобную картину я уже написал, но теперь, после смерти Карла VIII и вступления на французский трон Людовика XII, и с помощью пилюль «ван Лийнена» меня посетили абсолютно новая концепция, сила и творческие возможности. Голландская пословица говорит: «Мир похож на воз с сеном, каждый выхватывает из него столько, сколько сумеет». На внешней стороне триптиха я практически один к одному скопировал своего «Блудного сына», что должно было стать аллегорией людской жизни, а на внутреннем левом крыле поместил первородный грех. Средняя часть картины — это титульный «Воз с сеном», за которым я поместил изображения сильных мира сего — папы Александра VI, императора Максимилиана, герцога Филиппа Красивого и Адольфа Клевского, кавалера Ордена Золотого Руна. С большей охотой я нарисовал бы их непосредственно на правом крыле триптиха, там где адские создания пытают грешников и строят для осужденных на вечные муки тюремную башню, причем, из-за той роли, которую три этих повелителя сыграли в событиях, произошедших после пленения эрцгерцога Максимилиана, но и так зрителю ясно, что именно туда направляется и найдет свой конец поход идущих за возом с сеном.

Вот этой картиной я был полностью удовлетворен. Некоторое время я с беспокойством выжидал, не появится ли какой новый «ван Лийнен», иудей или бес, чтобы затребовать мою душу, но, когда ничего подобного не произошло, ко мне пришла уверенность в себе. И когда в 1504 году герцог Филипп Красивый заплатил мне задаток в 36 ливров золотом за картину, что должна была иметь девять пядей высоты и одиннадцать длины, я принял заказ, не колеблясь. Поскольку никакими рамками меня не ограничивали, уже не расставаясь с лесде, я начал писать картину, которую назвал «Страшный Суд». Она должна была изображать рай и ад, и Его Высочество приказал мне написать ее ради собственного благородного удовольствия. Картину преисподней я выполнил на темном фоне, на котором выделялись розовые и желтые тела грешников и мучающие их демоны. Среди мучимых вновь появились король, епископ и император — их изображение не всегда происходило по моей воле. К этому времени я стал себя хуже чувствовать, ибо те видения, которые я сам вызывал, чтобы перенести их красками на доску, стали непрошеными приходить и во сне. Только их присутствием я никак воспользоваться не мог, так как днем они исчезали совершенно, и только лишь следующая порция неведомого зелья могла привлечь их обратно. Делал я все это со все большей тревогою и опасениями, и даже отвращением, так как чувствовал, что ночью освободившиеся и набравшие более отвратительности своей — они нападут на меня снова. Только не мог я уже и отказаться от лесде, ибо по окончанию работы над «Страшным Судом» я с разгону написал «Искушение святого Антония», следующий триптих, который в ту пору, когда не знал я, что меня ожидает в дальнейшем, посчитал за совершеннейшее свое творение. И вновь лекарство «ван Лийнена» совершило чудеса — проявившиеся под его влиянием фантасмагории превзошли собою все, что было до сих пор. В воздухе возникли какие-то летающие чудища, рыбы-нерыбы, лебеди-корабли и парусники с крыльями, плывущие на веслах и на парусах по небу. А на земле тоже удивительнейшие создания, при воспоминании о которых, дрожал я ночью и кричал так, что жена моя, Алейт, будила меня, допытываясь все более настойчивей, что такое со мною, так как воплю я будто осужденный на вечные муки. Я даже стал бояться засыпать, а потом, когда не мог перестать спать, перенес собственную спальню к себе в мастерскую, чтобы никто не слыхал, какой шум устраиваю я по ночам. Моя жена протестовала против этого, советуя обратиться к лекарю, но я ей объяснил, что просто перетрудился, а что касается проживания под отдельной крышей, то здесь перед людьми было легко оправдаться тем, что в это время Энгельберт III Нассауский заказал мне картину, оказавшуюся опять триптихом под названием «Сад радостей земных» или же «Земляника». Я говорю «оказалась», поскольку уже и сам все меньше знал, что мне рисовать, и все меньше господствовал над своим произведением и его созданием. Совершенно наоборот — это картина господствовала надо мною! Или даже не так — это пилюли проклятого «ван Лийнена» диктовали моим рукам каждое движение кисти, а глазам моим — краску, которую следовало положить на грунт. Понимание этого, хотя картины писал я все лучше, вовсе не приносило мне ожидаемой радости.

На замкнутых крыльях триптиха изобразил я сотворение мира, которое увидал благодаря средству ван Лийнена, а уже внутри — на левом крыле показал сотворение Евы. Центральная часть живописного изображения, что сам чувствовал, создавая его, хоть и не знал — откуда во мне подобная уверенность бралась, представляла времена, которые только придут, возможно даже через многие века после моего искусителя, который сам должен был быть родом из отдаленного будущего. В этом убеждали меня те прозрачные шары, абажуры и трубы, и фантастические строения, что царили над всеми. Зато часть третья, в которую я и свое усталое лицо поместил, это преисподняя людей, которых пытают и мучают музыкальные инструменты и другие орудия. По замыслу здесь мучить людей должны были не сами инструменты-вещи, но их оглушающая и не гармоническая музыка, которую я слыхал прямиком из будущего в своей больной голове. И вот я дал выражение этой боли, представляя два исколотых глаза, с выщербленным ножом посредине. В углу, что тоже само по себе вышло, кабан в рясе доминиканца недвузначно насилует грешника.

Произведение сие, которое поначалу я даже боялся кому-либо показать, настолько оно отличалось даже от «Искушения святого Антония», должно было очутиться в часовне дворца в Брюсселе, и туда я его с тяжким сердцем и отправил.

Спал я все хуже и хуже. Демоны, мучающие меня по ночам, вызвали, что я сам переживал все те муки, которые изображал в собственных картинах. Разбуженный, потом я долго боялся заснуть. В страхе, что пострадаю разумом, я выбросил остаток пилюль «ван Лийнена» и вновь перебрался в спальню к супруге своей, что, несмотря на возраст мой, а к этому времени мне как раз исполнился пятьдесят один год, было воспринято ею с великой радостью. Постепенно, оторвавшись от яда и красок, начал приходить я в себя. Понял я, какую огромную цену пришлось бы мне заплатить за жажду славы, если бы вовремя не опомнился. Знал я и то, что хоть души по-настоящему и не продал, но уж сильно грешил гордынею, пытаясь с помощью таинственных порошков достичь более того, чем предназначил мне Господь. Понял я, что следует принять покаяние и даже знал уже, как сделать это. Мои следующие картины, как «Поклонение волхвов», «Коронование терниями» или же «Несение креста» это живопись, в которой хотелось мне предостеречь людей не погружаться в грехе. В том числе и себя имел я в виду, самого себя искупить желал и последнюю попытку сделал в 1515 году от Рождества Христова, рисуя картину «Христос, несущий свой крест», на которой лишь две фигуры — Христа и Вероники — нежны и тонко проработаны, зато остальные, это озверевшие морды «ван Лийненов», де Альмаенгиенов, Габсбургов, Максимилианов, пап, солдатни, жадности, измены, похоти, гнева и гордыни. И хоть знал, что таким образом в мыслях снова грешу — ибо в двух нежных лицах видел я себя и жену свою, Алейт. Картина сия — это завещание всей жизни моей, мастера из с-Хертогенбосха, который в гордыне собственной хотел заслужить прозвище Мастера Адских Мук. И так видно случилось, ибо сам я все эти муки испытал в своих кошмарных снах, когда чудища рвали живьем, резали, выдергивали и потрошили душу мою, когда пожирали, переваривали и выделяли из кишок своих меня из снов в действительность, чтобы опять овладеть мною перед мольбертом. Теперь же чувствую, что близится конец жизни моей, и сижу я на ее бережке, как святой Антоний из моего последнего «Искушения…» над тихим ручейком, повернувшись спиною к прогнившему дереву, что символизирует все земные искушения, а лицом — к спокойной воде, то есть успокоению смерти. Мой святой Антоний сидит согнувшись, с головой, опирающейся на сложенных руках, и глядит прямо перед собою, на другую сторону потока, как и я теперь гляжу на другую сторону жизни. Я уже не замечаю удивительных созданьиц, ползающих и прыгающих вкруг меня, взгляд мой ясен, полон веры и спокоен, хотя и ведомо мне, что там, далеко за мною, высоко под самое небо вздымается серо-голубое здание будущего, аккуратный параллелепипед, почти такой же высокий, как и заслоненная им башня собора. В здании этом живет, по видимому, «ван Лийнен», который в своем застекленном жилище на двадцатом или там пятидесятом этаже ждет, пока картины мои, набрав при том огромнейшей ценности, доберутся до него через разделяющие нас века.