День отдыха на фронте - Валерий Дмитриевич Поволяев

и на душе легче стало… Воевать теперь проще будет. Всегда бывает проще и спокойнее, когда дома все в порядке и родные тебе люди живы, — собственно, даже не слова отца были важны, не смысл их простой, а хватающие за душу интонации, с которыми они были произнесены.

С собой ополченец унес патефон и пластинки, — унес на передовую, где песни Козина и Руслановой снимают тяжесть с души, добавляют сил, светлых красок в серую мглу, часто опускавшуюся на небольшой пятачок, так плотно набитый железом, что на земле этой покалеченной уже вряд ли когда будет что-либо расти…

Матери удалось устроиться в госпиталь так называемым санработником, на подхвате — делать все, что прикажут; в том, что она имеет высшее образование и брать ее на неквалифицированную работу нельзя, запрещено по закону, мать до поры до времени скрыла, в результате получила серый халат и большую тряпку, чтобы мыть полы.

В госпитале она не умрет, выдюжит и сына следом за собою вытащит.

Через полторы недели пребывания в госпитале ей удалось достать "берклена" — заменителя табака, который выпускали только в Питере для городских и фронтовых нужд — для курильщиков, которых в интеллигентном Ленинграде оказалось очень много.

Курили почти все, страдали от нехватки курева сильно — табака-то не было, а голод табачный — штука гораздо более сильная, чем голод обычный, когда нечего есть.

Чтобы как-то сбивать сосущее, схожее с ранением ощущение табачного голода, собирали и сушили березовые и кленовые листья. Листья сушили, как настоящий табак, по той же технологии, потом крошили и пускали на "козьи ножки".

Питерские школьники имели норму — собрать и сдать на приемный пункт по пять килограммов кленовых листьев на нос. Кленовые листья ценились любителями табака особенно, в них имелся свой вкус, чуть сладковатый, листья у клена крупные, не то что у березы, мелких березовых листков надо было набрать целый мешок, чтобы выполнить норму.

Впрочем, кленового листа нужно было также набрать целый мешок, но это дело было не таким нудным, как сбор березовый. Табак, шедший под звонкой, почти заморской маркой "берклен" ("береза — клен"), питерские курильщики хвалили в один голос.

Были и другие табаки, также из ничего сделанные. Например, "бетеща" — "бревна — тряпки — щепки", серьезный горлодёр, который мог запросто перекрыть человеку дыхание, даже удушить его, был табак, который готовили из измельченного сена… Блокадные остряки называли его "матрас моей бабушки", и "матрас" этот довольно неплохо удалял табачный голод, даже тяжелый.

И последний табак, самого низкого уровня, неведомо из чего накрошенный (в него пускали что угодно, в цигарку могли насыпать даже сырого пороха, и тогда курильщик являл собою зрелище, способное вызвать у какой-нибудь нервной дамочки обморок), питерцы называли его "Вырви глаз".

Это была уже самая настоящая отрава, но и эту отраву курили, потому что другого курева не было.

Мать обрадовалась тому, что сумела купить в госпитале "берклен" — лучший древесно-листовой табак блокадного Ленинграда, — здесь, прямо в палате, была устроена продажа курева для врачей и носильщиков-санитаров.

Деньги в Ленинграде ничего не значили и в ходу не были, на Андреевском рынке, где приходилось бывать и Вольту и его матери, царствовал натуральный обмен. На обычную буханку хлеба, которую выпекали в Ленинграде из ржаной муки с добавлением чего-то не очень съедобного, можно было выменять много всякой всячины: и соболий воротник из дворянского гардероба, и пару роскошных английских штиблет со спиртовой подошвой, и отрез на брюки из чистой бельгийской шерсти, очень тонкой и совсем не мнущейся, имеющей благородный серый или синий цвет.

Много стоили и высоко ценились картошка и лук в головках, морковка, корни хрена — все это можно было достать на рынке, основательно распотрошив свой гардероб.

В тот же день мать отправила посылку с "беркленом" на Невский пятачок отцу и заранее улыбалась, часто помаргивая повлажневшими глазами, представляя, как тот будет рад… Невероятно ведь будет рад.

На Андреевском рынке всегда толпился народ, в любую погоду, при любой обстановке, в любое время, за исключением комендантского часа, достать там можно было что угодно, хоть целехонький трофейный бронетранспортер, труднее было назвать вещь, которую нельзя достать… Тамошние торговые ряды были очень богатыми.

Продавали там и свежую выпечку, и кулебяки с мясом, и пироги с различной начинкой — от черничного варенья до осетровой вязиги — все там было, в общем.

Как-то Вольт с Петькой появились на Андреевском рынке, увидели старушку, торгующую свежими пирожками… Аромат от пирожков распространялся по всему рынку. Старушка была шустрая, покрикивала звонко, горласто, хвалила свой товар.

Вольт поправил на голове шапку, потрогал пальцами красную звездочку, пришпиленную к ней, — не потерялась ли? Звездочка, подаренная отцом, находилась на месте.

Минут через пять около бабки остановился милицейский патруль с автоматами, лица у патрульных были усталые, бледные, глаза ввалились, — наводить, а точнее, поддерживать порядок в блокадном городе было непросто, в усеченной питерской милиции (основная часть защищала город, находилась в окопах) было немало раненых и погибших.

— Бабуля, документы у тебя с собою? — спросил старушку начальник патруля, пожилой лейтенант с короткими, неровно подстриженными усами.

— А как же, дорогой милок, конечно же с собою, без документов нам никак нельзя, — старушка запустила руку под борт жеребкового полупальто, достала из кармана паспорт.

Лейтенант взял паспорт, развернул его, пробежался напряженным взглядом по двум головным страничкам, выпрямился, окидывая взглядом весь рынок — нет ли где какого-нибудь шума, не затевается ли что-либо?

Шума не было. Народ на базаре вел себя тихо, с пониманием — рядом находится фронт, на всякий шум фрицы могут прислать десяток снарядов, а это штука такая: ноги вместе с головой и куском живота могут улететь в облака.

— Пирожки с чем? — спросил лейтенант скучным, каким-то сомневающимся голосом.

— Как с чем? С мясом. Дух-то вон, чуешь, какой? — старушка горделиво выпрямилась. — Прошибает насквозь.

— Вот именно — насквозь, — в голосе лейтенанта заскрипели недовольные нотки. — Какого зверя мясо-то?

— Как какого? Лесного. У нас кабаны водятся. В город забегают.

— А война их разве не распугала?

— Никак нет, товарищ начальник, — старушка протянула ему таз, нагруженный вкусно пахнущими пирожками. — Угощайся, служивый, для тебя ничего не жалко.

— Кабаны, говоришь?

— Да, кабаны. И лоси к нам приходят… Не боятся. Я так полагаю — от фашистов спасаются.

— Спасаются?

— А как же? От фашистов спасается все живое… Все, что имеет ноги.

— И руки, наверное?

— Руки имеют только обезьяны, товарищ начальник, — на полном серьезе ответила старушка, пошевелила губами.

— Мы вынуждены задержать вас, гражданка!

— С какой такой стати? Я ничего