Фараон - Карин Эссекс

— Странно. Мы не видели его здесь, в Александрии, где, как известно, собираются величайшие философы, — ответила Клеопатра, к раздражению Цезаря. — Но как бы то ни было, это единство людей, которое ты описывал, диктатор, уместно лишь для тех, кого, как ты уверен, ты должен улучшить. А что оно может дать нам, грекам, цивилизованному народу, не нуждающемуся в улучшении? Как мы можем процветать под владычеством культуры, чье искусство и философия очевидно произошли от наших?

Это и вправду было уже чересчур. Но Клеопатра произнесла это столь очаровательно! Она явно понимала, что не имеет никакой реальной власти над ним. Цезарь мог позволить себе быть великодушным. Клеопатра столь молода — она сказала, что ей двадцать один год, — меньше, чем было бы сейчас его дочери Юлии, останься она в живых…

— Боги явно перебрали хмельного в тот день, когда решили сделать некую высокомерную юную гречанку царицей до неприличия богатого народа. И я, несомненно, напился пьян, раз согласился вручить власть подобной девушке.

— Царица благодарит тебя.

— Как тебе известно, дитя, и как мы видели здесь, в твоей стране, без господина не обойтись. Это очевидно. Это соответствует закону богов и повелениям природы. В противном случае начинаются беспорядки. «Сильные делают, что пожелают, а слабым остается лишь страдать», если, конечно, мне позволено будет цитировать грека по-гречески.

К этому времени они с Клеопатрой уже остались наедине. Царица давным-давно отпустила пирата, а Цезарь — своих людей. Они сидели друг напротив друга на ложах, обтянутых белым льном, а между ними стоял столик с освежающими напитками и лакомствами. Некоторое время царица пристально разглядывала Цезаря, и он позволил ей это: ему доставляло удовольствие смотреть на пятна румянца, проступившие на высоких скулах девушки, и на пляшущие в ее глазах огоньки вдохновения.

— Разве не могут два цивилизованных народа, греки и римляне, править бок о бок? Разве народ, чья мощь заключена в военной силе, не в состоянии сотрудничать с другим, сила которого — в мире разума, мире искусства, знания и красоты?

— Такое возможно, но маловероятно. Люди состоятельные, буде им предоставляется такая возможность, всегда стремятся к власти и богатству.

— То же касается и женщин, — заметила Клеопатра.

— Да, мне еще не доводилось видеть женщину, лишенную честолюбия, — отозвался Цезарь. — А если женщина обладает достаточными средствами, многое становится возможным.

— Я рада, что ты так думаешь.

Клеопатра, довольная, откинулась назад, сложив изящные руки на коленях; на лице ее играла спокойная улыбка, как если бы она думала о какой-то очаровательной шутке, известной лишь ей одной. Цезарь был уверен, что они еще не завершили первую часть спора. Но сейчас ему хотелось завладеть ее разумом — как будто Клеопатра являлась еще одной землей, которую следовало завоевать во имя Рима и единства. Однако же она была не из тех женщин, которых можно просто взять. «Она, — подумал Цезарь, — представляет собой женщину, отдающую себя исключительно по собственному желанию. Она отдает себя так, как отдала бы весь мир».

— Хватит споров, царица, — проговорил Цезарь, вставая. — На сегодня ты уже вполне достаточно поиздевалась над стариком. А теперь иди в постель. Ты находишься под моей защитой.

Но Клеопатра осталась сидеть.

— Диктатор, в тот самый момент, когда я подумала, что ты владеешь греческим безукоризненно, ты допустил лингвистическую ошибку.

— Цезарь не допускает лингвистических ошибок, — ответил он.

И что теперь? Снова спорить с этим прелестным существом? Она что, решила испытать его терпение?

— Ты сказал: «Иди в постель», хотя явно имел в виду: «Идем в постель».

И снова Клеопатра взглянула на него так, словно не то смеялась над ним, не то пыталась соблазнить. Почему же он, пятидесятидвухлетний мужчина, имевший сотни любовниц, не может разгадать намерений этой девчонки?

— Нет, дорогая. Ты хорошо знаешь, что я имел в виду. Я всегда выражаюсь предельно четко.

Пухлощекий юноша-царь вихрем ворвался в спальню своей сестры. Невзирая на раннее утро, на нем было церемониальное одеяние и корона. Клеопатра едва успела прикрыть обнаженную грудь. Цезарь быстро сел; кинжал невесть когда успел перекочевать из-под подушки к нему в ладонь.

— Что ты здесь делаешь?! — вскричал молодой царь. Его припухшие губы дрожали. — Как ты сюда попала?

Следом за юнцом в комнату вошли солдаты Цезаря, а за ними — Арсиноя. Ее хищный, словно у пантеры, взгляд тут же метнулся от Клеопатры к ее любовнику.

Сколько же сейчас этой девчонке, Арсиное? Шестнадцать? Просто живой портрет ее покойной матери, вероломной Теи, сводной сестры Клеопатры; только глаза не карие, как у той, а мраморно-зеленые. Арсиноя усмехнулась, но ничего не сказала и просто взяла брата за руку.

— Ты что, демон или видение? Весь город против тебя! Как ты пробралась во дворец? Или ты все-таки призрак?

Клеопатра не ответила. Она ждала, пока заговорит Цезарь. Хотя он только что вернул ей трон, он все же был диктатором Рима, и она зависела от его милости. Во всяком случае, сейчас.

— Дорогой мой царь Птолемей, — начал Цезарь, откладывая кинжал, — я обещал, что восстановлю отношения между тобою и твоей сестрой. И я сделал это.

Солдаты Цезаря, готовые схватить юнца, дружно уставились на своего командира, но он остановил их взмахом руки.

— Но я вовсе не хотел мириться с ней! — отозвался юноша, указывая на Клеопатру.

Та старалась сохранять достоинство, насколько это возможно для обнаженной молодой женщины, оказавшейся в одной комнате со множеством незнакомцев.

— Она — чудовище! — продолжал Птолемей. — Неужто она настроила тебя против нас?

— Ну, полно, не стоит так огорчаться, — произнес Цезарь. — Давайте соберемся сегодня попозже, после завтрака, и я обо всем сообщу тебе и твоим регентам.

Спокойный голос Цезаря заполнил собою комнату, развеяв гнев Птолемея, который как будто висел в воздухе. Но юноша-царь не успокоился.

— Что ты тут делаешь? — запинаясь, обратился он к Клеопатре.

— Так-то ты приветствуешь свою сестру, вернувшуюся в Александрию? — вопросила Клеопатра, стараясь подражать добродушному тону Цезаря. — Я не видела тебя почти два года, брат мой. Как ты вырос!

Птолемей не стал выше, но зато раздался вширь, напомнив девушке покойного отца, каким тот сделался в последние годы жизни.

Цезарь повернулся к юноше:

— Тебе известны условия, изложенные в завещании твоего отца. Вы с Клеопатрой должны править совместно. Ты не можешь оспаривать этого. И тебе не стоило вынуждать ее бежать из страны.

— Вынуждать ее бежать? Да она удрала, словно воровка, и подняла против меня армию! — взорвался Птолемей.

«Смешно», — подумала Клеопатра. Нет, она даже пальцем не пошевельнет, чтобы укрепить позиции этого идиота в глазах римского диктатора, жителей Александрии или самих богов.

— Все это позади, и я требую, чтобы вы помирились. Все уже решено. Не следует затевать новый спор, когда удалось достичь гармонии. — Цезарь улыбнулся Арсиное. — Не этому ли нас учат философы, молодая госпожа? Брат прислушивается к тебе. Посоветуй ему вести себя рассудительно. Ты ведь не хочешь, чтобы он пострадал.

— Нет, диктатор. Не хочу.

Арсиноя сложила руки на своей пышной груди и смерила Клеопатру ледяным взглядом. Клеопатре показалось, что Арсиноя оценила ситуацию и пришла к каким-то своим непонятным выводам.

— Не пойти ли нам отсюда, брат?

Юноша скривился, взглянув на Клеопатру, но все же позволил увести себя. Царственная Арсиноя взяла младшего брата под локоть и вывела из комнаты, словно слепца. Никогда не быть Птолемею таким величественным, как эта юница!

Клеопатра облегченно выдохнула и опустилась на подушку. После двух лет изгнания так хорошо проснуться в собственной кровати — неважно, при каких обстоятельствах. Она не спала — не спала нормально — уже много месяцев. И даже минувшей ночью они с Цезарем бодрствовали почти до рассвета, ведя переговоры и занимаясь любовью. К счастью, в обоих этих делах Клеопатра была неутомима.

В первом она совершенствовалась много лет — и в правление отца, и в изгнании, где она была стеснена в средствах. Что же касается второго, то Клеопатра привыкла к мужчине вдвое младше Цезаря, так что страсть этого человека, столь сдержанного и столь обходительного, почти не затрагивала ее. Царица подумала об Архимеде — своем родиче, любовнике, товарище, который все еще пребывал в изгнании, о его глазах, темных и глубоких, словно Нил, о его сильных широких плечах, о том, как он впадал в неистовство, уже доставив удовольствие ей, и как он кричал, занимаясь любовью, словно возносил молитвы какой-то требовательной богине…