Сказки тряпичного толстяка - Александр Дубинин

– А теперь, – сказал папа, – надо бы ее нарядить.

Мне было интересно, потому что я никак не мог понять, как же это они будут ее наряжать. Вот у меня, например, был свой красивый наряд. Но какой наряд мог подойти такой большой и несуразной елке? Я ждал что будет. И вот, люди принесли откуда-то коробки, похожие на те, в какие упаковывают подарки. Я часто видел такие еще в магазине. Из этих коробок стали доставать много всякой всячины: фигурки ангелов, ярких веселых человечков, блестящие звезды, мне даже показалось, что в руках у мамы я видел солнце. Там было много еды: апельсины, рогалики, конфеты, самых разных размеров. Но люди их почему-то не ели. Все это вешалось на елку, точнее на ее лапы. И она не хватала ими людей. Думаю, ей даже было приятно. Она и вправду стала такая красивая. Но и это еще было не все: ее обмотали длинными-длинными блестящими нитками и веревками, на которых помещались разноцветные лампочки. Вечером, когда на улице стало темно и в комнате погасили свет, эти лампочки вдруг загорелись разноцветными огнями и стали по очереди мигать. И это было очень красиво. Мама тогда взяла меня и пересадила прямо на ёлку, на одну из ее лап. И та нисколько не была против.

Потом, когда все легли спать, и мы остались одни в комнате, я просто сидел и смотрел в темноту. В какой-то момент я услышал шепот и стал прислушиваться. Что-то шептало все отчетливее, я уже мог различить слова. Наконец я понял, что это говорила ёлка, и был очень удивлен, потому что не знал, что ёлки могут разговаривать. Нет, то ли дело мой друг Цветок, или книги, или Стеклянная кошка с соседней полки. Но чтобы ёлка! В это как-то не верилось. С кем она тогда говорила? Я до сих пор не знаю. Что не со мной, это точно. Это было похоже на то, будто бы она спит и разговаривает с кем-то во сне, точнее, рассказывает какую-то очень длинную историю. Конечно, я не знаю, что ей снилось, но думаю, это было что-нибудь очень интересное. Она рассказывала про огромные пространства, покрытые белым снегом, такие огромные, что я никогда не смог бы себе представить. И все вокруг было белым-белым. Вообще-то, я уже видел снег в окне, и он, правда, был очень белый. Так что это я понял. А еще она говорила, что над всем этим снегом висит бесцветное небо, и оно еще больше. Оно такое большое, что не видно где оно начинается и где заканчивается. И иногда по нему проплывают птицы. Проплывают стаями или по одной. А бывают такие странные, что и вовсе не похожи на птиц, но она все равно уверена, что это они, потому что у них тоже есть крылья и хвост. Они оставляют за собой в небе след и издают какой-то странный крик, какой редко услышишь там, в ее лесу, где она стояла раньше. Ха! Ну я-то знал, что это были самолеты. Но не стал ее поправлять, тем более, что она говорила не со мной. Я только слушал.

Тогда рядом с ней было много-много таких же елок, как она сама. Какие-то выше, а какие-то и пониже. И все они изредка переговаривались между собой. Мне стало интересно, о чем же они говорили с другими ёлками. Я спросил, но она не ответила мне. Она шептала, что иногда мимо нее по снегу проходил старый бородатый лось и у него были огромные рога, больше, чем он сам. Свежий снег хрустел под его копытами. И ёлке казалось, что ему тяжело носить на себе такие большие рога, она хотела бы ему помочь, но никак не могла. Лось был такой старый, а значит, обязательно очень умный. И ей было жаль, что она не понимала лосиного языка. Ёлка любовалась им, пока он не скрывался из виду среди деревьев. А еще она говорила про длинные, зимние ночи. Тогда становилось темно, и, если был ветер, лес вокруг начинал гудеть и качаться. Но это было совсем не страшно.

Тогда ей нравилось смотреть на поезда, которые с гулом проносились по железной дороге совсем рядом с ней. Конечно, она не знала, что это были поезда. По ее мнению это были какие-то огромные животные, со множеством светящихся глаз, от которых много шума и неприятный запах. А внутри, в окнах тех поездов, были люди. Они лежали, сидели, ели, говорили друг с дружкой, спали, и ёлке было интересно смотреть на них. Свет из окон падал на ее, укрытые снегом, лапы, а большой неведомый зверь все проносился и проносился мимо, унося в себе всех этих людей.

Когда приближалось утро – усталое зимнее небо потихоньку светлело, а потом и вовсе загоралось ярким пламенем. Таким ярким, что ёлка думала, что это огромный лесной пожар, который пожирает лес и скоро придет и съест ее саму. Но пожар все никак не приходил, и большой огонь сгорал на небе. И небо опять становилось грустным и больным. Еще иногда была пурга. Тогда снег поднимался и начинал петь, и все куда-то летел. – Наверное, – думала ёлка, – ему надоело лежать на одном месте, и он решил перелететь куда-нибудь еще. Тогда тоже был сильный ветер. Слабые деревья он гнул, а некоторые, старые, даже валил и те так и оставались лежать на земле. Но ёлке это было не страшно, ведь она была крепкая и пурга не особенно тревожила ее.

Так она говорила и говорила. А когда небо за окном начало светлеть, ее шепот начал понемногу стихать. Я мог расслышать все меньше. И, наконец, она замолчала совсем.

– Доброго вам утра, – сказал я ей тогда, – вы, наверное, устали. Но теперь можете спать спокойно. Вас не потревожат.

И мне хотелось верить, что она слышала и поняла меня.

Лика

Ах, как же красиво она танцевала! Маленькая, изящная стеклянная Балерина в белом платье с черными, как тень, волосами, собранными сзади в пучок. В лунном свете она кружилась, прыгала, ходила на цыпочках. И тогда во всем мире не было никого счастливее ее. Она сама мне это говорила. Не знаю, может и был в мире кто-то еще счастливее, но в нашей большой комнате точно нет. Она говорила, что не может не танцевать, что она и появилась только для этого. И каждую ночь она сходила с подставки, на которой стояла, спускалась на пол и долго танцевала. Это было очень красиво. И я всегда смотрел на нее и улыбался. Она становилась такой легкой, что, будь ее воля, она бы запросто поднялась над полом и стала кружиться в воздухе, как снег. В своем белом платье она и была похожа на снежинку. Часто она звала меня с собой, чтобы потанцевать вместе. Но ведь я же толстый, поэтому все и зовут меня Толстяком. А она такая тоненькая и легкая. Я бы никогда не смог стать таким же легким. Я всегда очень стеснялся и отказывался. Но иногда она все же уговаривала меня, и я шел только за тем, чтобы порадовать ее. Мне хотелось, чтобы ей было приятно. И она учила меня танцевать. Я никогда этого раньше не делал, но рядом с ней у меня немного получалось. Мы брались за руки и кружились, и нам обоим было хорошо. Тогда мне казалось, что я тоже вот-вот могу взлететь вместе с ней.

– Вот бы тогда цветы удивились, – думал я.

Когда нам наскучивало кружиться, мы забирались на мою полку, свешивали оттуда ноги и болтали, пока не наступало утро. Когда за окном становилось светло и показывалось солнце, она поднималась к себе, на верхнюю полку, становилась на цыпочки на своей подставке, поднимала руки и так замирала. Я оставался сидеть у себя и ждал следующей ночи, чтобы опять увидеть, как она танцует.

Как-то вечером мама принесла Лику и поставила на верхнюю полку (простите, я так увлекся, что совсем забыл вам ее представить, ее звали Ликой, хотя, вы, наверно, и так уже догадались). На вопрос папы, где мама ее взяла, мама ответила, что увидела ее на витрине одного магазина и «не смогла пройти мимо». Так она и сказала «не смогла пройти мимо». Интересно, что ее тогда удержало? Я так этого и не понял. Папа ничего не ответил на ее слова, он только улыбнулся и покачал головой. Наверно, он тоже ее не понял. Вообще, я заметил одну удивительную вещь: иногда люди почему-то не могут понять друг друга, хотя говорят на одном языке. По-моему это очень странно. Человеческий язык тоже очень странный. Взять хотя бы книги, которые стоят на моей полке. Почему я никак не могу понять, о чем говорит эта Алгебра, и с удовольствием слушаю сказки, в которых мне все понятно? Мне кажется, что у людей бывает слишком много лишних слов. А чтобы рассказать о чем-то, их нужно не так уж много.

Даже Стеклянная кошка не всегда понимала людей. Как-то она призналась мне в этом. Хотя она уже давно жила с ними и считалась самой умной в большой комнате по части человековедения.

Так вот, в первую ночь, когда Лика появилась на верхней полке, я спросил, как ее зовут.

– Я не знаю, – грустно сказала она.

Она тогда была растеряна и совсем не понимала, где она очутилась. Я все объяснил ей, показал комнату, познакомил со Стеклянной кошкой и цветами на окне. Правда, тогда мы еще не знали, как ее зовут, но это никого не смутило. Лика была очень приветлива и обходительна со всеми. Говорила им «спасибо» и «пожалуйста», и делала книксены. Вы знаете, что такое книксен? Если нет, то я вам сейчас расскажу. Чтобы сделать книксен, надо чуть-чуть присесть и сразу выпрямиться, тогда все тоже будут считать вас очень обходительными. Думаю, справедливо будет сказать, что Лика очень всем понравилась. Потом она сказала, что хочет танцевать. Я даже не заметил, как легко она прыгнула и оказалась на самой середине комнаты. Она встала на цыпочки и медленно подняла руки над головой, совсем как когда стояла на своей подставке. И вдруг закружилась на одной ноге, да так быстро, что я перестал видеть ее лицо. Лика танцевала и танцевала до утра. И так было три ночи подряд. Она спускалась на пол, едва люди засыпали, и поднималась на свою полку только тогда, когда слышала в спальне шаги сына, который просыпался раньше всех.