Восьмое чудо - Николай Жданов

— Пей, пей, глупая! — сказала хозяйка добрым и ласковым голосом, стараясь внушить корове, что ей совершенно не о чем беспокоиться.

Но лишь только корова снова сунула морду в ведро, хозяйка, быстро наклонившись, подняла телёнка на руки и понесла его в дом.

Корова метнулась, верёвки напряглись так, что столб задрожал и накренился. Ведро с грохотом покатилось в сторону.

— Му-у! — заревела она со страшной звериной болью и тоской.

Но женщина не остановилась, не бросила своей ноши, а только прибавила шагу. Ей тоже было жаль корову, но поступить иначе она не могла: если бы она оставила телёнка в хлеву, слабое тело его через несколько часов смертельно продрогло бы и он умер, не успев окрепнуть и приспособиться к миру, в который попал.

Хозяйка положила его за печку, в неширокий «проулок», где было тепло, сухо и наверху на стене висели связки лука и сушёных грибов. Белокурая девочка, дочка хозяйки, подошла и осторожно погладила пальчиком белое пятнышко на лбу у телёнка. Она хотела сейчас же привязать ему ленточку на шею, но время было позднее, и хозяйка отправила её спать, а сама снова ушла в хлев, к корове.

Телёнок остался один. На стене тикали ходики, и он, положив голову на пол, стал удивлённо прислушиваться, поводя ушами. Из щели выглянул таракан, пополз по стене, спустился на пол и, подбежав совсем близко, внезапно остановился и повёл несколько раз усиками. Телок испугался, отпрянул назад, съёжился. Но и таракан, как видно, испугался тоже — попятился и, не оглядываясь, быстро-быстро побежал в угол и спрятался в щели.

От дверей пахнуло холодом — вошла хозяйка с подойником в руке. Она достала деревянную плошку, налила в неё парного молока и сунула под самую мордочку телку.

— Попробуй-ка, — сказала она.

Но телок не понял и отстранился. Тогда она взяла его за голову и ткнула в молоко носом. Но он опять замотал головой и едва не пролил всё содержимое плошки. Тогда хозяйка окунула руку в плошку и мокрые пальцы сунула в рот телку. Он жадно зачмокал.

— Ага, почуял! — сказала хозяйка. — Только сам пей, не велик барин! — И она опять сунула его носом в плошку.

В это время откуда-то сверху, должно быть с печи, спрыгнул большой белобрюхий кот с тёмно-серой спиной. Он мягко коснулся пола сначала передними лапами, потом задними, вытянулся, зевнул и вдруг, почувствовав запах молока, замяукал и подбежал к плошке. Телок опять испугался, дёрнулся в сторону, а кот сгорбился, зашипел.

— Что, не поладили? — проворчала хозяйка и замахнулась на кота.

Но кот не ушёл, а, громко мурлыкая, стал тереться боком о её ногу. Тогда хозяйка достала черепок и налила коту отдельно.

— На́ уж, пей, давно не пробовал, — сказала она при этом.

Ночью хозяйка несколько раз выходила в хлев посмотреть за коровой. В последний раз, уже под утро, принесла с собой белую курицу, у которой оказалась отмороженной лапка.

— Ну-ка, погрейся тут, — сказала она. — Вишь ведь, каким морозом подуло, чисто в январе!

Хозяйка опять легла спать, а курица долго сидела неподвижно, закатив глаза, — должно быть, дремала.

Телок тоже задремал, а очнувшись от дрёмы, увидел, что курица стоит на одной ноге около деревянной плошки, из которой его кормили. Но вот, отделив от брюшка вторую ногу, она подошла ближе к плошке и, обмочив клюв в остатках молока, запрокинула голову кверху, подвигала клювом и склонила голову немного набок, как будто решая, вкусно ли это и стоит ли попить ещё. И, должно быть решив, что стоит, снова наклонила голову к плошке и опять попила.

Утром проснулась маленькая девочка. Она объявила, что будет звать телёночка Мартиком, потому что он родился в марте. Потом привязала ему ленточку на шею и до самого вечера ползала около него и играла с ним, как со щенком.

Когда стало тепло и на припёке у изгороди появилась нежная весенняя травка, Мартика вывели на улицу и привязали длинной верёвкой к столбу, чтобы не убежал. Мартик был очень рад. К этому времени он уже окреп, хорошо ел и испытывал желание двигаться, прыгать и бегать. Зелёная травка пришлась ему по вкусу, и он целые дни щипал её, а она всё разрасталась и разрасталась вокруг, и в ней появились клеверная кашка, одуванчики, метёлки.

Один раз к Мартику подошла корова. Она долго смотрела на него, потом лизнула его языком в шею около уха. Кто-то крикнул: «Пошла, пошла!» — и корова, мотнув головой, двинулась прочь. Он хотел было идти за ней, но в это время увидел на тропинке знакомую белую курицу, ту, что зимой жила вместе с ним у печки, и остановился.

Курица шла, важно надувая шею, и всё время что-то лепетала, квохтала; а за ней, перегоняя друг друга спотыкаясь, падая и подпрыгивая, бежали пушистые, похожие на одуванчики, цыплята и тоненько попискивали.

Он потянулся к ним, но курица вся взъерошилась, перья у неё на шее поднялись, и она посмотрела на него боком и так сердито и грозно, как будто они никогда не были знакомы.

Летом Мартику было бы совсем хорошо, если бы не мухи. Они стаями кружились над ним, особенно в самое жаркое время дня, когда ему не хотелось двигаться и он лежал, подрёмывая, в траве. Они были хитрыми, проклятые мухи: они редко садились на те места, с которых он мог согнать их хвостом или подрагиванием мускулов. Многие из них садились у самых глаз, и ему приходилось тереться мордой о землю или просто кататься по траве. Но едва он сгонял их, как они снова налетали и кусали иногда так больно, что он злился и хотел убежать, но верёвка не пускала его.

К осени Мартик стал плотным, здоровым телком. Оттого что он много ел, бока у него стали тугими, шерсть гладкой, а шея сделалась здоровой и сильной. Только нежные розовые копытца да наивные, с густыми ресницами глаза говорили о его ребяческом возрасте.

К этому времени в жизни Мартика произошли важные изменения.

Как-то в конце лета, в жаркий день, когда Мартик лежал на тропинке и дремал, к нему подошёл загорелый плотный человек. Несмотря на жару, на нём был суконный пиджак, тёмные брюки, сапоги с крепкими подошвами и выгоревшая серая фуражка. Мартик не обратил на него никакого внимания, а между тем это был сам Варфоломеев, председатель колхоза. Он похлопал Мартика по шее, провёл рукой по тугим его бокам и крикнул хозяйке, возившейся на огороде:

— Это твой, что ли, богатырь, Фёдоровна?

— Мой, — сказала хозяйка и подошла, вытирая о передник руки.

— Контрактовать[1] надо бы, — сказал Варфоломеев. — Неужто такого на мясо? Теперь, сама знаешь, лошади на войне, у нас вся надежда на этих вот молодцов. — Говоря это, он наклонился и приятно пощекотал у Мартика за ухом.

— Я и сама так думала, — сказала хозяйка. — Да и резать мне его жалко, право.

— Вот и хорошо, — сказал Варфоломеев. — Так ты приходи вечером в правление — заактируем.

Когда Мартика привели на колхозную конюшню, опустевшую за время войны, старый конюх Капитоныч долго глядел на него, щуря маленькие, в морщинках глаза и поглаживая огромные рыжие усы.

— Это ты чего же это привела? — наконец спросил он хозяйку таким тоном, словно впервые на своём веку встречал подобных животных.

— Не видишь разве сам-то? — обидчиво отвечала Фёдоровна. — Бычок контрактованный. Варфоломеев к тебе прислал — говорит, ты за ними ходить будешь.

— Не знаю! — сердито пробормотал Капитоныч. — Тут это, как это, конюшня, а не телятник.

Капитоныч, когда был чем-нибудь недоволен и волновался, всегда употреблял лишние слова и не сразу находил нужные.

— Была конюшня, да один конюх остался! — запальчиво говорила между тем Фёдоровна. — А правление постановило: пока что их вот вместо коней разводить! — Она ткнула пальцем в спину Мартика. — Аль, по-твоему, от других колхозов отставать будем?

— Не знаю, — повторил Капитоныч, но уж менее уверенно. — Раз правление постановило, я против не пойду, а только лошади из него ни в жизнь не выйдет. Мне что! Давай его, сюда вот гони… Да не сюда — здесь у меня Рупор стоял, первокровок… Но! — крикнул он на Мартика. — Что встал? Но, но! Да погоди, тпру! Ах ты, рогатая команда, как с тобой говорить-то, не знаю…

Он загнал Мартика в просторное конское стойло и ещё долго после ухода Фёдоровны, наказывавшей ему получше заботиться о бычке, ворчал на него, жаловался на свою судьбу, говоря, что он не телятница какая-нибудь, чтобы с бычками возиться, а первый по всему району конюх и даже в Москве своих коней на всеобщей Сельскохозяйственной выставке показывал и много от людей уважения имел.

Осень и зиму Мартик пробыл в обществе таких же, как он сам, молодых бычков. Их набралось в конюшне около тридцати, и Капитоныч целые дни крутился около них: переделывал им решётки, приспосабливал конские ясли для сена и подолгу ворчал, отдыхая на ящике у ворот.

— Что смотришь? — говорил он Мартику, который любил, высунув морду, смотреть, что делается за воротами. — Аль поразмяться захотел, как жеребчик? Нет, брат, ты хоть и стал в лошадиное стойло, да это по случаю особого временного положения. А так ты лучше и не воображай! Раз уж нет в тебе ихней породы, так нет. Может, ты и силой хорош и умом не хуже другого мерина, а вот породы в тебе нет. Ничего, брат, не сделаешь! Всё! Ты вот бока-то надул, что стога, а статность у тебя где, скажи?.. То-то, молчишь!