Слава моего отца (Детство Марселя - 1) - Марсель Паньоль

Мама была очарована красотой обновленных вещей и, как и предсказал отец, не могла отвести от них глаз. Особенно любовалась она круглым столиком-одноножкой, который я от избытка усердия покрыл тремя слоями лака "под красное дерево". Одноножка и вправду блистал красотой, но смотреть на него было приятнее, чем его трогать; стоило вам положить на стол ладони, и вы уже не в силах были с ним расстаться: вы могли унести его с собою куда угодно. Кажется, все заметили это неудобство, но никто и виду не подал, чтобы не испортить нам праздник.

Впрочем, позднее я имел удовольствие убедиться в том, что небольшой изъян иной раз становится большим достоинством: мой одноножка, которого поставили как ценную вещь на самое видное и светлое место, уловил такое множество мух, что обеспечил покой и чистоту в нашей дачной столовой, - во всяком случае, на первое лето.

Перед уходом благородный эксперт открыл принесенный с собою старый чемодан. Он вынул великанскую курительную трубку; сделанную из древесного корневища, головка которой была величиной с мою голову, и преподнес эту трубку моему отцу "как достопримечательность". А моей матери он подарил ожерелье из раковин, принадлежавшее самой королеве Ронавалло16, затем, извинившись перед дядей Жюлем, что не предвидел встречу с ним на выставке, и добавив, что "от ожидания мсье ничего не потеряет", старьевщик отвесил церемонный поклон и величественно удалился.

* * *

Первая половина июля была необыкновенно длинная.

Наша мебель томилась ожиданием в коридоре, а мы - в школе, где почти ничего не делали.

Учителя читали нам сказки Андерсена и Альфонса Доде, потом мы шли во двор и играли там без всякого удовольствия; медленное, но верное приближение долгих летних каникул, во время которых игры продолжаются целую вечность, вдруг сделало наши забавы на школьном дворе какими-то быстротечными и лишило их очарования.

Я непрестанно повторял про себя магические слова: "вилла", "сосновый бор", "холмогорье", "цикады". Наверно, цикады водились и среди школьных платанов, но я никогда не видел цикад вблизи, а отец обещал мне их уйму, и притом на холмах их чуть ли не рукой достать можно...

Однажды под вечер дядя Жюль и тетя Роза пришли к нам обедать. Это был обед-совещание: обсуждалась подготовка к предстоящему завтра переезду.

Дядя Жюль, считавший себя великим организатором, объявил, что из-за плохой погоды невозможно было достать фургон, да и обошлось бы это в целое состояние - наверно, в двадцать франков. Поэтому он нанял небольшую ломовую подводу, которая отвезет дядюшкину мебель и его самого с женой и сыном за семь франков пятьдесят сантимов.

А для нашей семьи дядя Жюль нашел крестьянина, зовут его Франсуа, и его ферма стоит в нескольких сотнях метров от "виллы". Франсуа ездит два раза в неделю в Марсель, продает на рынке свои фрукты. Возвращаясь домой, он захватит нашу мебель, каковую и доставит на "виллу" за сходную цену - за четыре франка. Отец остался чрезвычайно доволен этой сделкой, но Поль спросил:

- А мы? Мы тоже поедем на тележке?

- А вы, - ответил Великий Организатор, - поедете трамваем до Барасса и оттуда догоните вашего возчика pedibus cum jambus17. Для твоей мамы найдется местечко на тележке, а трое мужчин пойдут за ной следом вместе с возчиком.

Трое мужчин с радостью согласились, и беседа, затянувшаяся до одиннадцати часов ночи, стала захватывающе интересной, ибо дядя Жюль завел речь об охоте, а отец - о насекомых, так что я всю ночь напролет, пока не проснулся, бил из охотничьего ружья сороконожек, кузнечиков и скорпионов.

На другое утро мы были в восемь часов уже готовы и одеты в летние костюмы: в штанишки из сурового полотна и белые рубашки с короткими рукавами и синими галстучками.

Все это было сшито руками моей матери; легкие картузы с большими козырьками и холщовые туфли на веревочной подошве купили нам в универсальном магазине.

Отец нарядился в куртку с хлястиком и двумя большими накладными карманами и в темно-синий картуз; а маму удивительно молодило и красило ее самодельное белое платье в мелких красных цветочках.

И только сестренка тревожно глядела из-под василькового чепчика широко раскрытыми черными глазами: она понимала, что мы покидаем наш дом.

Возчик предупредил нас: час отъезда зависит не от него, сколько бы он ни старался, а от того, как скоро он сбудет свои абрикосы на рынке.

Видно, в этот день товар раскупался не слишком быстро: Франсуа не приехал даже в полдень.

Поэтому, позавтракав в нашем уже опустевшем доме колбасой и холодным мясом, мы то и дело подбегали к окну, боясь упустить вестника лета.

Наконец он явился.

* * *

Это была голубая тележка, полинявшая от дождей; сквозь облезшую краску на кузове просвечивали волокна дерева. Ее очень высокие колеса были изрядно расшатаны, и кузов кренило набок; когда они переставали вращаться - а это случалось поминутно, - тележку встряхивало, и раздавался лязг.

Железные ободья подскакивали на мостовой, оглобли скрипели, из-под копыт мула сыпались искры. То была колесница приключений и надежд...

Крестьянин, который ею правил, носил не куртку и не блузу, а вязаную фуфайку из толстой шерсти, свалявшейся от грязи. На голове у него сидел помятый картуз с обвислым козырьком. Но его лицо римского императора освещала белозубая улыбка.

Говорил он на провансальском языке и, посмеиваясь, щелкал длинным кнутом с плетенным из камыша кнутовищем.

При помощи моего отца и вопреки стараниям Поля (который цеплялся за самые тяжелые вещи, воображая, что помогает их нести) крестьянин погрузил все на тележку, вернее, воздвигнул на ней пирамиду из нашего скарба. А чтобы она сохраняла равновесие, он укрепил ее целой сетью канатов, веревок и шпагатиков и потом накинул сверху дырявый брезент.

Покончив с этим, он воскликнул по-провансальски:

- Ну, вот мы и управились!

И он взял в руки вожжи. Осыпав мула обиднейшими ругательствами и яростно натягивая удила, возчик вынудил это малочувствительное животное тронуться в путь.

Мы плелись за нашим движимым имуществом, точно похоронная процессия, до бульвара Мерантье. Там мы расстались с Франсуа и сели в трамвай.

Поблескивая скрежещущим железом, позванивая дрожащими стеклами, с тягучим, пронзительным визгом проносясь по изгибам рельсов, волшебная повозка помчалась навстречу будущему.

Для нас не нашлось места на скамейках, поэтому мы стояли - о радость! - на передней площадке. Я видел перед собою спину вагоновожатого, который, держа руки на двух рукоятках, с царственным спокойствием ускорял или обуздывал полет чудовища. Меня очаровал этот всемогущий человек, к тому же окутанный тайной: ведь надпись на эмалированной дощечке запрещала всем, кто бы то ни был, говорить с вагоновожатым, - наверно, потому, что он знал тьму всяких секретов.

Медленно, терпеливо, пользуясь моментами, когда пассажиров вместе с вагоном кренило набок или отбрасывало назад при торможении, я протискивался между своими соседями и добрался наконец до вагоновожатого, предоставив Поля его печальной участи. Застряв между двумя голенастыми жандармами, он при каждом толчке тыкался носом в зад стоявшей впереди великанши, которая угрожающе раскачивалась.

А там, на передней площадке, блестящие рельсы помчались мне навстречу с головокружительной быстротой, ветер вздыбил козырек моего картуза и загудел в ушах; за две секунды мы обогнали лошадь, скакавшую во весь опор.

Никогда больше, даже на самых современных машинах, я не испытывал такого чувства гордости и торжества оттого, что я, дитя человеческое, - покоритель пространства и времени.

Но хоть этот болид из железа и стали и приближал к цели, он не доставил нас до самого холмогорья; нам пришлось расстаться с трамваем на далекой окраине Марселя, в том месте, которое называется "Барасс", а трамвай продолжал свой бешеный бег, несясь к Обани.

Мой отец, сверившись с планом, привел нас к узкой пыльной дороге, которая начиналась между двумя ресторанчиками и выводила из города; мы пошли по ней быстрым шагом вслед за нашим Жозефом, несшим на плечах мою сестренку.

Удивительно хороша была эта дорога Прованса! Тянулась она меж каменных стен, накаленных солнцем, а сверху к нам склонялись широкие листья смоковницы, густые ветви ломоноса и вековых олив. Пышный бордюр из сорняков и колючек у стен свидетельствовал, что усердие путевого сторожа не простирается на всю ширину дороги.

Я слышал пение цикад, а на стене, желтой, как мед, словно застыли лепные фигурки, которые, раскрыв рот, впивали солнечный свет. Это были маленькие серые ящерицы, отливавшие черным глянцем графита. Поль тотчас стал за ними охотиться, но принес только их трепещущие хвосты. Отец объяснил нам, что эти прелестные зверюшки нарочно сбрасывают хвост, как иной вор, спасаясь от полицейских, оставляет у них в руках свой пиджак. Впрочем, ящерица отращивает себе через несколько дней другой хвост, на случай, если опять нужно будет спасаться бегством.