Чувство долга - Алексей Александрович Провоторов

— Да, — ответил я, вспоминая.

…Это были дикие леса, где ясными ночами седые призрачные псы, видимые только в лунном свете, рыскали между замшелыми стволами, и я пробирался через эти места, ибо ничего другого мне тогда не оставалось.

Перед самым закатом я увидел девушку. Она лежала, согнув спину, на боку, на поваленном стволе. Худая и черноволосая, она то ли спала, то ли ей было плохо. Я шагнул к ней и окликнул.

Она начала оборачиваться, и прилипшие к стволу волосы потянулись клейкими нитями, а выпирающие позвонки стали раскладываться с влажными щелчками. Она оборотила ко мне длинную белую морду, высокая, безглазая, с шевелящимися отростками вместо ногтей, и я, ошпаренный ужасом, попятился и побежал…

— Да, — повторил я, и добавил, не желая вдаваться в подробности. — Но я не знаю названия той твари.

— А я однажды повстречала Долгую Ведьму, — сказала Хенн.

— Ого, — сказал я, помолчав. — И как?

— Когда смотришь на неё, она кажется небольшой, сухонькой, но ты понимаешь, что у человека не бывает таких пропорций. А когда оборачиваешься, убегая, то она огромна.

Я присвистнул.

Мы вышли из-за поворота, и увидели, что на дороге стоит кабан.

В первую секунду Хенн не испугалась, потому что по привычке увидела в нём добычу.

Потом она поняла, что это такое на самом деле.

Я рванулся влево, она вправо, выхватывая нож.

Тяжёлая туша ринулась вперёд, хруст пересохших сухожилий потонул в треске ломаемого сухостоя. Он двигался так же быстро, как живой. На мгновение я ясно увидел крутой бок, покрытый тусклой безжизненной щетиной, время словно споткнулось, и тут же снова понеслось вскачь.

Хенн отскочила спиной к дубу, но забраться на него не успевала. Она присела, делая выпад ножом, кабан обогнул её по дуге и с сильным заносом обежал дерево. Я припал к земле перед прыжком вперёд.

Кабан был страшен. Застывшая в оскале огромная харя не шевелилась, и теперь казалось странным, что мы даже на мгновение могли принять его за живое существо. Он не дышал, двигая лишь ногами, и это странное зрелище, сродни механическому театру, гипнотизировало. Длинное горбатое рыло, низкий лоб, тёмная сухая пасть — это было обличье мертвеца.

Когда сражаешься с животным, то сталкиваешься с его яростью, эмоциями, понимаешь его действия. Это же была просто машина, движимая какой-то потусторонней мощью, и нам оставалось только погибнуть либо уничтожить это.

Тускло блеснули стеклянные шарики, вставленные вместо глаз. Кабан рванул к Хенн, а я — к нему, оттолкнувшись ногами изо всех сил и выдирая клинок из ножен.

Я опоздал на полсекунды. Кабан пригнул голову, нырнув под нож Хенн. Она вонзила его ему в бок, не выпуская из руки, и лезвие с треском пропороло длинную борозду в шкуре. С ужасающей стремительностью кабан скользнул позади Хенн, походя разорвав ей клыком артерию под правым коленом.

Кровь хлынула багровым фонтаном, Хенн надломилась, как скошенная трава, и выпустив бесполезный нож, упала в листья.

Он развернулся ко мне в тот момент, когда я с силой опустил клинок, разрубая ему шею прямо за ухом.

Я выдернул меч из пустой раны прежде, чем он повернулся ко мне, и ударил изо всех сил, развалив рыло надвое.

Он прыгнул на меня, и я упал, пропуская его над собой. На меня падал песок. Я перебил ему ногу в прыжке, и, когда он приземлился, я перевернулся и глубоким выпадом подсёк ему заднюю.

Кабан завалился на бок — перебитые ноги просто не держали.

Он пытался подняться, молча, не издавая никакого звука, кроме шороха сминаемых листьев, и не смог. Я отрубил ему ещё одну ногу, просто так, на всякий случай, и он замер. Не умер — умер он уже давно — а просто перестал двигаться, превратившись в испорченное чучело. Мне сделалось как-то до тошноты жутко, когда я подумал, что он снова может начать шевелиться в любой момент.

Я отвернулся от него и бросился к Хенн.

Она пыталась сесть, оперевшись локтем о землю, стараясь зажать рваную рану непослушными пальцами. Кровь уже не хлестала, но продолжала обильно течь. Я бросил меч, схватил её нож и разрезал штанину, отхватив нижний кусок. Затем я перетянул её бледное, окровавленное бедро выше раны, так туго, как смог. Я ничего не смыслил в ранених, понимал только, что ей сейчас плохо. Она вся была бледной, белизной лица почти сравнявшись с масками проклятых Ранд. Тёплый металлический запах крови стоял над поляной. Листья под Хенн покрыла глянцевая красная плёнка.

Я поднял её и прислонил спиной к стволу. Пот выступил на её висках и над верхней губой, глаза подрагивали под опущенными веками.

— Джером, — позвала она тихо.

— Что, Хенн? Сиди тихо, сейчас я…

— Джером. — Хенн подняла руку, взяла меня за затылок перепачканными пальцами, оставляя кровь на моих волосах. — У меня там чучело медведя. И если… Мы отсюда не выйдем.

— Какого медведя? — спросил я, холодея.

— Пещерного.

Я сжал зубы. Когда Шивер оживит медведя, то получит боевую машину более страшную, чем медведь живой.

Конечно, он вооружался не против меня. «Когда Данце настигнет меня, у меня будет, что ему предложить». Я просто не вовремя попал между молотом и наковальней, и теперь за меня расплачивалась Хенн.

— Возьми мою сумку. — Хенн облизнула губы, её начала колотить мелкая дрожь, щёки пошли пятнами, словно её кто-то держал за лицо безжалостными холодными пальцами.

— Хенн, мы успеем. Я подниму тебя на дере…

— Не перебивай меня, я и так плыву.

Я замолчал, слушая.

— У меня в сумке есть ламповое масло. И огниво есть. Он… Там не песок, опилки. Сожги его, Джером. Прости меня, это я виновата.

Рука её упала без сил, голова склонилась, закатились глаза, обнажив узкую полоску белка под опустившимися ресницами. Хенн потеряла сознание.

Я нашёл то, что мне было нужно, быстро, содрогаясь от каждого хруста в лесу за спиной, и, потратив минуту на поиски подходящей палки, соорудил жалкий факел из обрезков льняной штанины Хенн, пропитанных маслом. Трут, найденный в сумке вместе с огнивом, я примотал туда же, кресало и потёртый кусок кремня сунул в карман, и пошёл вперёд по дороге.

Я понимал, почему охотница тогда замяла разговор о втором чучеле. Пещерный медведь был редким зверем, из тех, что почти уже не ходят по земле, и охота на него не приветствовалась. Тем более она не хотела говорить мне. Я вспомнил, как одёрнул её, когда она заболталась, и мне стало не по себе. Теперь я не знал, услышу ли когда-нибудь ещё её голос.