Жизнь Пушкина - Георгий Чулков

Необычайно сочно и колоритно воспроизведена атмосфера жизни, окружающей поэта, и особенно портреты друзей — Кюхельбекера, Дельвига, Пущина, Нащокина. Для каждого из них у Чулкова находятся слова, точно выражающие их душевную сущность. Так, о Кюхельбекере, вызывающем у Пушкина смешанное чувство уважения и жалости, сказано: «У него был какой-то… торжественный и высокопарный или неуклюже-игривый, совсем не прозрачный, старомодный и горький» мир. А Нащокин предстает со страниц книги начитанным, образованным, умным человеком, типичным москвичом-хлебосолом, обладавшим той «бесплодной даровитостью», которая придавала особую пленительность его облику и поведению. Благодаря его широкой натуре и рыцарской прямоте Пушкин мог наслаждаться в его доме покоем, обретать утерянную беспечность.

Писатель многое знает о своем юном герое, знает обо всех шалостях, подчас необъяснимых поступках, симпатиях и антипатиях, которые, ставя в тупик его учителей и наставников, обнаруживали в нем неукротимый темперамент. Чего стоит хотя бы эпизод «злоупотребления» голем-моголем с ромом, имевший вполне определенные последствия, или случай, когда поэт по ошибке в темноте обнял пожилую фрейлину, приняв ее за молоденькую служанку (эти подробности тоже были изъяты цензором в книге).

Конечно, Чулкову приходится домысливать там, где он не имеет возможности фактами обосновать те или иные поступки своего героя. Иногда он пытается воспроизвести ход мыслей Пушкина, его внутреннее состояние, причем обязательно учитывает «возрастную психологию». В юности — превалирует взбалмошность и прерывистость, по мере взросления — «печальное изумление» перед действительностью! Автор передоверяет размышления Пушкину (прибегая к не собственно прямой речи) особенно часто тогда, когда сам оказывается не в состоянии постичь противоречивый склад натуры своего героя. Так, он тщательно всматривается в его более чем прохладное отношение к Е. А. Энгельгардту, приводя все те эпиозды, когда директор Лицея вполне мог воспользоваться своей властью и наказать Пушкина, но не сделал этого, пытается понять, чем же руководствовался поэт, создавая довольно-таки злые карикатуры и эпиграммы на своего наставника. И высказывает предположение, что… «в добродетельном и благополучном доме Егора Антоновича Энгельгардта» Пушкину было просто-напросто скучно. Впрочем, и «литературные журфиксы в семье барона Теппера де Фергюссона тоже были не очень забавны, не веселее было и в семействе Вельо или в квартирке добродушного Чирикова; куда интереснее было бывать в доме у Карамзиных, где было чему поучиться и всегда можно было встретить писателей и поэтов… Но и здесь, когда Николаю Михайловичу вздумается заговорить о русской государственности, становится тошно и хочется бежать куда угодно — только бы не видеть этого изящного старика и не слышать его речей во славу самодержавной монархии».

Может быть, не все внутренние монологи Пушкина покажутся строгому читателю безупречными с художественной точки зрения. Еще бы! Надо было передать мысли гения — а это по силам разве что… гению. Тем более что автор все время подчеркивает скрытность поэта, которая не позволяла распознать его подлинную сущность даже близким друзьям. Он рисует поведение «беспечного гуляки», бравирующего своим пристрастием к радостям «общедоступной Афродиты», что конечно же в первую очередь бросалось в глаза, но такого «гуляки», который тщательно оберегает свои помыслы и мечты от досужего любопытства. Подлинность поэта, по Чулкову, можно обнаружить только в его произведениях. И вот там-то мы находим «сладострастье» иного рода — «сладострастье высоких мыслей и стихов».

Зато неоспорима удача Чулкова при обращении к внутреннему миру обычного человека! Как достоверно стилизован ход размышлений Сергея Львовича Пушкина, испуганного неожиданным водворением Александра в Михайловское. Прерывистый, какой-то суетливый их ритм зримо передает ужас опасений, преследующих отца, желание любым способом отделаться от опального сына. Все это выдает в Сергее Львовиче душу мелкую и эгоистичную. Вообще фигуры родителей поэта, безалаберных, бестолковых, безответственных, а позже и очень скупых людей, уклад их дома — «суетливый, нескладный, крикливый» — набросаны виртуозно. Кажется, Чулков сам предельно остро, будто это касается его лично, переживает невозможность для Пушкина, принимающего приглашения друзей и поклонников, позвать их домой, и сам слышит те выговоры, которые устраивает ему отец за нанятого извозчика или разбитую рюмку.

Полнокровно нарисована картина литературной борьбы, которая сопровождала вступление Пушкина на поэтическое поприще. Сегодня только улыбку могут вызвать определение «Беседы» как вельможной феодально-аристократической группы, а «Арзамаса» как либерально-шляхетской мелкопоместной оппозиции. Для социологически ориентированного литературоведения это выглядело само собой разумеющимся. Но вот рассмотрение всей полемики, связанной с этими литературными кружками, как «бури в стакане воды» следует признать очень дерзким заявлением. Неуместность выражений и грубость тона, избранных для шуток «арзамасцами», конечно, оттеняют серьезность и одновременно подлинное остроумие Пушкина, занявшего особую позицию, позволившую ему обращаться с просьбами об «обучении» к шишковцу Катенину и одновременно беззлобно подтрунивать над мэтрами «Арзамаса» Карамзиным и Жуковским. Все это действительно помогает Чулкову-Чулкову-литературоведу выявить раннюю поэтическую самостоятельность Пушкина, уже в 1817–1818 годах заявившего о своем литературном нейтралитете, а также сделать полемический выпад против пушкиноведов 30-х годов, явно благоволивших «Арзамасу». Он предлагает свое видение и деятельности «Зеленой лампы», лишив ее как революционного ореола, так и завесы мистической таинственности, будто бы прикрывавшей сатанинские культовые притязания и темные оргии, происходившие на собраниях кружка.

Смена житейских и творческих обликов призвана показать заключенные в Пушкине «сверхчеловеческие силы», которые позволяли ему соединять в себе практически несоединимое — и пламенные восторги, и нежную любовь, и груды, и постижение загадок истории и многое другое. Чулков подчеркивает неповторимость мышления поэта, которому всегда чуждо было сухое теоретизирование, что помогало избегать влияния или давления со стороны даже выдающихся умов своего времени, но который одновременно был открыт всякому неординарному знанию. Автор убежден: у Пушкина был свой путь.

Важная для любого времени тема «человек и власть» в «Жизни Пушкина» преломилась как тема «художник и власть». Буквально уже на первых страницах произведения автор заявляет о сопряженности судьбы Пушкина с царской династией Романовых, указывая, что поэт родился в день рождения внучки императора, а первое «столкновение» с ним пережил в полуторагодовалом возрасте. И далее подробнейшим образом прослеживает все нюансы, повороты, перипетии взаимоотношений (в большинстве случаев трагических) Пушкина и правителей России. Таким образом обнажилось всевластие государства-Левиафана, подавляющего и изничтожающего все свободное и прекрасное. А кроме того, обнаружилось трагическое прозрение поэта, постепенно понявшего, что никакой договор с правительством невозможен, немыслим. Можно считать, что на его примере и на собственном горьком опыте Чулков постигал трагедию взаимоотношений власти и художника. Он, перефразировав поэта, предложил новую формулу: «Гений и жандарм — нечто несовместное», потому что «такие слова, как «великодержавие», «государственность», «законность», совершенно по-разному звучат в устах шефа жандармов и в устах поэта». Показательно, что именно в исследовании жизни Пушкина сам писатель увидел для себя возможность отстоять (пусть и в мизерных дозах) свои человеческие и профессиональные честь и достоинство: не писать только «в стол», как это делали многие его товарищи, а находить способ говорить о сокровенном. Благодаря Пушкину читатель открывал для себя путь, следуя которому он мог выстоять и даже пусть и пассивно, но сопротивляться государственному произволу. И в этом тоже проявлялась гуманизирующая и выпрямляющая человека миссия великого поэта и его биографа.