Арсена Гийо - Проспер Мериме

— Нет, вы не умрете! — воскликнула глубоко растроганная г-жа де Пьен. — Господь смилуется над вами, бедная грешница. Вы раскаетесь в своих заблуждениях, и он простит вас. А я буду молиться о вас, уповая на то, что мои молитвы помогут вашему спасению. Те, кто воспитал вас, более виновны, нежели вы сами. Только будьте мужественны и надейтесь. А главное, бедное дитя, постарайтесь успокоиться. Надо вылечить тело; душа тоже больна, но я ручаюсь за ее исцеление.

С этими словами она встала, держа в руке несколько завернутых в бумажку луидоров.

— Пожалуйста, — проговорила она, — если вам чего-нибудь захочется…

И она собралась положить свой подарок под подушку больной.

— Нет, сударыня! — воскликнула Арсена, отталкивая руку со свертком. — Мне ничего не надо от вас, кроме того, что вы обещали. Прощайте, мы больше не увидимся. Прикажите отправить меня в больницу: я хочу умереть, никого собой не обременяя. Все равно вам не сделать из меня ничего путного. Такая знатная дама, как вы, помолится обо мне… Это меня радует. Прощайте.

И, отвернувшись настолько, насколько позволяло приспособление, которое удерживало в неподвижности ее ногу, она зарылась головой в подушку, чтобы ничего больше не видеть.

— Послушайте, Арсена, — внушительным тоном заговорила г-жа де Пьен. — Я собираюсь кое-что сделать для вас. Я хочу, чтобы вы стали честной женщиной. Порукой мне служит ваше раскаяние. Мы будем часто видеться, я позабочусь о вас. Вы обретете самоуважение и этим будете обязаны мне.

И, взяв руку Арсены, она тихонько сжала ее.

— Вы не презираете меня! — воскликнула бедная девушка. — Вы пожали мне руку!

И, прежде нежели г-жа де Пьен успела отдернуть свою руку, Арсена схватила ее и, плача, покрыла поцелуями.

— Успокойтесь, успокойтесь, дорогая, — сказала г-жа де Пьен, — ни о чем больше не говорите. Теперь мне все известно, я знаю вас лучше, чем вы сами знаете себя. Я буду лечить вашу головку… вашу взбалмошную головку. Вы будете повиноваться мне так же, как и своему врачу, я требую этого! Я пришлю вам моего знакомого священника, а вы внемлите его словам. Я подберу для вас хорошие книги, и вы прочтете их. Мы будем порой беседовать с вами. А когда вы поправитесь, мы займемся вашим будущим.

Вернулась сиделка с аптечным пузырьком в руках. Арсена продолжала плакать. Г-жа де Пьен снова пожала ей руку, положила сверток с луидорами на стол и ушла, пожалуй, еще более расположенная к кающейся грешнице, чем до ее странной исповеди.

Скажите, сударыня, почему негодники неизменно пользуются любовью окружающих? Чем меньше заслуживаешь внимания, тем больше его получаешь, и так повелось, начиная с блудного сына и кончая вашим песиком Алмазом, который всех кусает и злее которого я не встречал. Причиной тому служит тщеславие, одно тщеславие, сударыня! Отец блудного сына победил дьявола, отняв у него добычу, вы восторжествовали над дурным характером Алмаза, закармливая его сластями. Г-жа де Пьен гордилась тем, что сумела победить порочность куртизанки и сокрушить своим красноречием преграды, воздвигнутые двадцатью годами всевозможных соблазнов вокруг бедной покинутой души. А кроме того — стоит ли говорить об этом? — к упоению победы примешивается, вероятно, чувство любопытства, возникающее у иных добродетельных женщин при виде женщин иного сорта. Я не раз замечал, какими странными взглядами встречают в гостиной появление какой-нибудь певички. И не мужчины смотрят на нее внимательнее всего. А как-то вечером, во Французской комедии, не вы ли сами смотрели, не отрываясь, в бинокль на актрису Варьете, сидевшую в ложе? «Как это можно быть персианином?»[16] Люди весьма часто задают себе такие вопросы. Словом, сударыня, г-жа де Пьен много думала о мадмуазель Арсене Гийо и говорила себе: «Я ее спасу».

Она направила к ней священника, и тот стал уговаривать грешницу очиститься покаянием. Впрочем, покаяние не составляло труда для бедной Арсены, которая, за исключением нескольких часов безграничного счастья, знала в жизни одни невзгоды. Скажите несчастному: вы сами во всем виноваты, и он охотно согласится с вами; а если при этом вы смягчите упрек словами утешения, он благословит вас и обещает на будущее все что угодно. Некий грек сказал, или, точнее, Амио[17] вложил в его уста такое двустишие:

В оковы ввергнутый свободный человекНачальной доблести теряет половину[18].

В презренной прозе это сводится к следующему афоризму: в несчастье мы становимся кротки и послушны, как бараны. Священник говорил г-же де Пьен, что мадмуазель Гийо очень невежественна, но задатки у нее неплохие, и он твердо надеется на ее спасение. В самом деле, Арсена слушала его внимательно и почтительно. Она читала или просила почитать выбранные для нее книги и с таким же усердием повиновалась г-же де Пьен, с каким выполняла предписания врача. А то, как Арсена Гийо распорядилась частью подаренных ей денег, заказав торжественную мессу с хором за упокой души своей умершей матери, окончательно завоевало сердце доброго аббата и показалось ее покровительнице явным признаком нравственного исцеления. Бесспорно, ничья еще душа так не нуждалась в заступничестве церкви, как душа Памелы Гийо.

Глава вторая

Однажды утром, когда г-жа де Пьен находилась в своей туалетной комнате, слуга тихонько постучал в дверь этого святилища и передал Жозефине визитную карточку, врученную ему каким-то молодым человеком.

— Макс в Париже! — воскликнула г-жа де Пьен, бросив взгляд на карточку. — Ступайте скорее, Жозефина, и попросите господина де Салиньи подождать меня в гостиной.

Минуту спустя из гостиной донеслись взрывы смеха и приглушенные возгласы, и Жозефина вернулась назад раскрасневшаяся, в съехавшем на ухо чепчике.

— В чем дело, Жозефина? — спросила г-жа де Пьен.

— Да ни в чем, барыня… просто господин де Салиньи уверяет, будто я растолстела.

Полнота Жозефины могла и в самом деле удивить де Салиньи, который более двух лет провел в путешествиях. До этого он принадлежал к числу любимцев Жозефины и почитателей ее хозяйки. Как племянник близкой приятельницы г-жи де Пьен, он постоянно бывал у нее прежде вместе со своей тетушкой. Впрочем, это был, пожалуй, единственный порядочный дом, где он появлялся. Макс де Салиньи слыл беспутным малым, игроком, спорщиком, кутилой, «а в сущности, был чудеснейшим из смертных»[19]. Он приводил в отчаяние свою тетушку, которая, однако, души в нем не чаяла. Она то и дело убеждала его изменить образ жизни, но дурные привычки неизменно брали верх над ее мудрыми советами. Макс был года на два старше г-жи де Пьен и до ее замужества весьма нежно поглядывал на нее. «Дорогая детка, — говаривала г-жа Обре, — стоило бы вам захотеть, и вы обуздали бы его несносный характер». Г-жа де Пьен — в те годы ее звали Элизой де Гискар, — вероятнее всего, нашла бы в себе мужество для этой попытки: Макс был так весел, так мил, так забавен за городом, так неутомим на балах, что из него должен был выйти превосходный муж. Но родители Элизы были дальновиднее дочери. Да и сама г-жа Обре не слишком ручалась за своего племянника; стало известно, что у него есть долги и любовница; вдобавок произошла громкая дуэль, не совсем невинной причиной которой оказалась некая актриса театра Жимназ[20]. Брак, о котором г-жа Обре никогда серьезно не помышляла, был признан невозможным. Тут появился г-н де Пьен, претендент солидный, степенный, к тому же богатый и хорошего рода. Я мало что могу сказать вам о нем, разве только, что он считался человеком порядочным и вполне заслуживал эту репутацию. Говорил он мало, а когда открывал рот, изрекал какую-нибудь неоспоримую истину, в вопросах же сомнительных «подражал благоразумному молчанию Конрара»[21]. Если он и не служил украшением общества, в котором вращался, зато нигде не был лишним. Г-на де Пьена повсюду встречали радушно из-за его жены, а когда он находился в своем поместье — что имело место девять месяцев в году и, в частности, в ту пору, к которой относится мой рассказ, — никто этого не замечал, даже его жена.

Быстро закончив свой туалет, г-жа де Пьен вышла из спальни немного взволнованная, ибо приезд Макса де Салиньи напомнил ей о недавней кончине той, кого она любила больше всех. Это было, думается мне, единственное воспоминание, ожившее в ней с такой силой, что оно заглушило те нелепые предположения, которые могли бы возникнуть у особы менее рассудительной при виде съехавшего набок чепчика Жозефины. У двери гостиной она была несколько шокирована звуками неаполитанской баркароллы, которую весело напевал приятный бас, аккомпанируя себе на пианино:

Addio, Teresa,Teresa, addio!Al mio ritorno,Ti sposero.[22]

Она отворила дверь и прервала певца, протянув ему руку: