Прометей в танковом шлеме - Роман Андреевич Белевитнев

Лежу вверх лицом, прислушиваюсь к песне и размышляю о своей теперешней роте, об экипаже, и больше всего, конечно, о Мазаеве.

Вспомнилось, как старший лейтенант знакомил меня с командирами взводов. Почему он так строг к недостаткам Пастушенко? Чем вызвана такая прямота, бескомпромиссность? Он же ведь видит не только недостатки. Почему ж не сказать о хорошем?

Тогда же, во время разговора, меня удивило и другое: каждое замечание Мазаева, даже самое суровое, командиры взводов воспринимали как должное, без тени обиды. В чем тут загадка? Может, строгость воинской дисциплины, чрезмерная властность командира роты сдерживает их? Нет, пожалуй, в этом таится что-то более важное, значительное, сокрытое в самой личности Мазаева…

Чувствую, что командир роты тоже не спит, переворачивается с боку на бок, изредка покряхтывает. Тоже, видимо, думает о чем-то своем.

Командир роты зашуршал соломой, перевернулся на спину.

— Помню, моя мать тоже знала и любила украинские песни, — сказал он и тут же пропел: — «…Та й розганяй хмари…» Хорошо, очень хорошо!

Минуты две Мазаев лежал молча, потом приподнял голову.

— Посмотри, какой яркий след оставила звезда! А вот другая, видел, скатилась вниз, как в бездну, и без никакого отблеска, — проговорил он и добавил со вздохом: — Так, пожалуй, и человек. Один и после смерти своей светит людям, а другой… Как думаешь, что самое главное в жизни человека? — И, не дожидаясь моего ответа, заключил: — Самое главное — это оставить после себя добрый след. Огонь Прометея… Верно я говорю или нет? — спросил он меня точно таким же тоном, каким спрашивал сегодня младшего лейтенанта Пастушенко.

Я сказал, что судьбы людей складываются по-разному, не всегда так, как хотелось бы.

— Что верно, то верно, — согласился было Мазаев, но, немного подумав, заметил: — И при всем том человек должен быть творцом своей судьбы: он выбирает свою звезду, а не звезда его.

Видимо, почувствовав, что сказал слишком высокопарно и не совсем понятно, Мазаев заговорил о более простых вещах, рассказал о том, как он будучи еще подростком, мечтал стать командиром Красной Армии.

— Никогда не раскаивались в выборе? — спросил я и тут же догадался, что вопрос прозвучал не к месту. К счастью, Мазаев, занятый другими мыслями, не заметил моей промашки.

— Нет, теперь не раскаиваюсь. Но бывали трудные минуты… Тогда я вызывал себя на тайный суд своей совести… Самый строгий суд. И почему-то всегда в такие минуты вспоминал свои горы, свой дом, своего сурового отца, ласковую мать… И все трудности, огорчения начинали казаться мелкими, незначительными…

Где-то за селом с перебоями пророкотал трактор, скрипнула телега, и все стихло. Лишь звезды на небе к ночи разгорелись ярче. И тут я решился все-таки спросить, почему вторую роту прозвали «академией Мазаева».

Командир роты, услышав мой вопрос, зашуршал соломой, откашлялся, но с ответом почему-то медлил. «Может, любопытство мое показалось ему бестактным?» — подумал я.

— Какая академия? — наконец произнес он, выделяя интонацией слово «академия». — Придумывают всякие неподходящие названия…

— Почему неподходящие?

— Потому, что академия — это мечта, понимаешь, мечта каждого молодого командира. А здесь — рота, обыкновенная рота. Какое может быть сравнение с академией?

Мазаев замолчал, минуты две тоже смотрел в темно-синюю глубину неба, густо усыпанную звездами, прислушиваясь к звукам засыпающего села. Потом повернулся ко мне и, понизив голос, заговорил:

— Сам, понимаешь, мечтаю поступить в военную академию. Да и сейчас не теряю времени, занимаюсь. У своего однокашника по Киевской артиллерийской школе, заочника академии Фрунзе, переписал программы и штудирую высшую военную науку.

— Самое трудное — немецкий язык, — признался он после небольшой паузы. — Читать-писать умею, а вот потренироваться в произношении не с кем. А оно, понимаешь, у меня хуже некуда.

— Только поэтому роту и называют «академией Мазаева»? — спросил я.

— Да нет, не только поэтому, — ответил он. — Мы организовали в роте, кроме плановой учебы, дополнительные занятия с командирами. По программе нормального училища. Кое-что из академического курса прихватываем. Пригодится.

Мазаев опять замолчал. Я подумал, что он уснул. В деревне между тем погасли последние огоньки, над белевшими в темноте хатками катился бледный серп месяца, вновь заурчал трактор вдали, видно, беспокойный тракторист готовил его к завтрашнему дню. А командир роты, оказывается, не спал, думал о своей «академии».

— Надеюсь, дорогой товарищ, и на твою помощь. Ты только что закончил училище, знания у тебя свежие. Вот и включайся.

Меня обрадовало и в то же время озадачило предложение Мазаева. В военно-политическом училище мы не так уж много занимались тактикой, вооружением, огневой подготовкой. Главное внимание уделялось изучению истории партии, философии, политэкономии. Я сказал об этом Мазаеву.

— Так это же нам больше всего и нужно, — воскликнул он. — До тебя у нас политруком роты был Меркулов. Рубаха-парень. Бывший шахтер. Весь нараспашку, а вот грамотешки — кот наплакал. Говорит, нутром чует, на чьей стороне правда. Нутро-то нутром, а знания знаниями.

Старший лейтенант М. Х. Мазаев (справа) и младший политрук Р. А. Белевитнев на танкодроме (1939 г.).

Мазаев помолчал, а затем, приподнявшись на локоть, заговорил с еще большим напором.

— Пойми, дорогой товарищ, наши дополнительные занятия — не прихоть, не пустая затея. Этого требует от нас сама жизнь. Вот, скажем, Перевозный, Пастушенко, Гудзь, Гавриленко и другие командуют взводами. Вроде все они сейчас на месте, справляются с порученным делом. А начнись война — им же доверят роты, а через несколько месяцев, быть может, — батальоны. Вот и надо готовить их к этому. Понимаешь?

Мазаев выпростал руку, положил голову на солому.

— Ну, давай спать, — проговорил он через минуту. — Завтра день, чувствую, будет горячим.

Но я еще долго не спал. Продолжал размышлять о Мазаеве, его «академии». Я старался понять Мазаева, проникнуть в ход его мыслей и забот. И откровенно признавался самому себе в том, что не все понимаю, не во всем разбираюсь как следует. Командир роты никак не вмещался в те рамки, и те понятия, которые я почему-то заранее мысленно готовил для него — сперва по пути в роту, затем при первом знакомстве с ним. Рамки эти и понятия раздвигались по мере того, как глубже я вникал в жизнь роты, в дела и заботы ее командира.

«Эх, политрук, политрук, — упрекнул я себя, — плохо ты разбираешься в людях. Вот встретил человека, как видно, незаурядного, сложного, и не можешь его понять… А ведь сложных людей много, больше, чем тебе иногда кажется…»

Уснул я уже под утро, когда побелевший серп луны уже передвинулся на другую сторону, смотрел на наш лагерь откуда-то из-за пограничной реки Збруч.

Следующий день в самом