Свобода, равная для всех - Бенджамин Таккер

Логическое развитие экономической программы, заключающейся в уничтожении этих монополий и замене их самой свободной конкуренцией, привело ее авторов к тому заключению, что их идеи построены на едином основном начале – начале свободы личности, ее права суверенитета, т. е. верховной власти над собою, продуктами своего труда и своими делами, и нежелания подчиняться велениям внешней власти. Как мысль об отнятии капитала у частных лиц и передаче его правительству привела Маркса на путь, в конце которого неизбежно придется признать в государстве все, а в личности – ничто; так и идея изъятия капитала из покровительствуемых правительством монополий и предоставления его на льготных условиях отдельным индивидам привела Уоррена и Прудона на путь, в конце которого личность будет всем, а правительство ничем. Если индивид имеет право управлять собою, то всякое внешнее правительство есть тирания. Следовательно, необходимо упразднить государство. Таков был логический вывод, к которому естественно пришли Уоррен и Прудон, и он стал краеугольным камнем их политической философии. Это – то учение, которое Прудон называл анархизмом, словом, по-гречески означающим не отсутствие порядка, как многие думают, а отсутствие правления. Анархисты полагают, что «лучшее правительство это то, которое меньше всего управляет», а правительство, которое меньше всего управляет вовсе не является правительством. Правительству, опирающемуся на принудительное обложение граждан, они отказывают даже в простой полицейской функции охраны личности и собственности. Такую охрану, поскольку она необходима, они считают возможным организовать путем добровольного соединения и сотрудничества для целей защиты, которая может быть продаваема, как всякий другой товар, теми, кто предлагает его наилучшего качества по самой дешевой цене. На их взгляд заставлять человека оплачивать или получать защиту от нападения, которой он не просил и не желает, также есть нападение. Они утверждают, далее, что когда бедность, а с нею и порок исчезнут после осуществления их экономической программы, защита станет ненужным товаром. Принудительное обложение для них является жизненным нервом всех монополий, а пассивное, но организованное сопротивление сборщику налогов, в свое время сыграет роль одного из самых действенных средств к осуществлению их целей.

Их позиция в этом вопросе характеризует собою и их отношение ко всем другим вопросам политического или экономического свойства. В религии они атеисты, поскольку дело касается их собственных убеждений, ибо в божественном авторитете и религиозной санкции морали они видят главный предлог, выдвигаемый привилегированными классами для осуществления человеческой власти. «Если Бог существует, – сказал Прудон, – то он враг человека». И в противоположность знаменитой фразе Вольтера: «Если бы Бога не существовало, то необходимо было бы его выдумать», великий русский анархист Михаил Бакунин выставил свое положение: «Если бы Бог существовал, то его необходимо было бы упразднить». И все же, считая духовную иерархию враждебной анархии и не признавая Бога, анархисты твердо стоят за свободу верить в него. Они горячо ополчаются на всякое ограничение религиозной свободы.

Защищая право каждой личности быть своим пастырем или избирать себе такового, они в то же время провозглашают право индивида быть своим собственным врачом или свободно избирать себе такового. Ни монополии теологии, ни монополии медицины. Конкуренция во всем и всегда; духовный совет или медицинский совет одинаково должны держаться лишь силою своего достоинства. Этот принцип свободы должен быть соблюден не только в медицине, но и в гигиене. Личность в праве решать не только, что ей делать, чтобы иметь кусок хлеба, но и что делать, чтобы быть здоровой. Никакая внешняя власть не может указывать человеку, что ему можно есть, пить, носить и делать, а чего нельзя.

Равным образом анархическая философия не дает и морального кодекса, который можно было бы навязать индивиду. «Знай свое» – вот единственный моральный кодекс анархиста. Вмешательство в чужие дела есть преступление, и притом единственное, которому и можно сопротивляться надлежащими мерами. Сообразно с сим анархисты считают преступными сами попытки искоренения порока посредством произвола. Они убеждены, что свобода и связанное с нею общее благоденствие являются самым надежным лекарством от всех пороков. Но они признают за пьяницей, игроком, проституткой и кутилой право продолжать свой образ жизни, пока они добровольно не откажутся от него.

Что касается выращивания и воспитания детей, то анархисты не станут учреждать ни коммунистического детского сада в духе социалистов-государственников, ни покровительствовать школьной системе, господствующей в настоящее время. Нянька и учитель, точно также, как врач и священник, должны избираться по доброй воле родителя, а услуги их должны оплачиваться теми, кто о детях заботится. Родительские права не должны отниматься у человека, точно также, как его родительская ответственность не должна быть возлагаема на других.

Анархисты не колеблются приложить свои принципы и к такой деликатной области, как отношения между полами. Они признают и защищают право всякого мужчины и женщины любить друг друга столько времени, сколько они хотят или могут. Для анархистов и законный брак и законный развод одинаково являются нелепостью. Они надеются, что настанет время, когда каждый индивид, будь то мужчина или женщина, будет жить собственным иждивением, будет обладать собственным домом – отдельным-ли зданием или квартирой в многоэтажном доме; когда любовные отношения между этими независимыми личностями будут также разнообразны, как разнообразны индивидуальные влечения и склонности; и когда дети, рождающиеся от таких отношений, будут принадлежать исключительно матерям, пока не вырастут настолько, чтобы принадлежать самим себе.

Таковы главные черты общественного идеала анархии. Но мнения анархистов сильно расходятся по вопросу о наилучшем способе достижения его. Этот идеал совершенно расходится с идеалом коммунистов, называющих себя анархистами, и в то же время защищающих режим архизма, власти, столь же деспотичной, как государство социалистов. Этот идеал также трудно приблизить насильственной экспроприацией, рекомендуемой Иоганном Мостом и князем Кропоткиным, как и отдалить судебными приговорами, пославшими этих писателей в тюрьму; это идеал, торжеству которого чикагские мученики гораздо в большей мере послужили своей славной смертью на эшафоте за общее дело, чем при жизни неудачной защитой, во имя анархизма, силы как революционного агента, и власти как охранителя нового общественного строя. Анархизм видит в свободе одновременно и цель, и средство, и враждебен всему, что ей противоречит.

Я не стал бы резюмировать этого и так слишком суммарного очерка социализма с точки зрения анархизма, если бы эта задача не была уже выполнена до меня блестящим французским журналистом и историком Эрнестом Лезинем, в виде ряда антитезисов; я позволю себе привести их в надежде усугубить впечатление, которое мне хотелось бы произвести в этой работе.

«Есть два социализма.

Один коммунистический, другой солидаритарный.

Один диктаторский, другой либертарный.

Один метафизический, другой позитивный.

Один догматический, другой научный.

Один эмоциональный, другой основан на рефлексии.

Один разрушительный, другой созидательный.

Оба стремятся к величайшему благополучию для всех, какое только возможно.

Один стремится установить счастье для всех, другой – дать каждому возможность быть счастливым на собственный лад.

Первый видит в государстве общество sui generis, особой природы, продукт некоторого божественного права, стоящий вне и над всяким другим обществом; оно наделено особыми правами и может требовать особого повиновения. Второй считает государство такой же ассоциацией, как и всякая другая, притом управляющейся по общему правилу хуже всяких других.

Первый провозглашает верховенство государства, второй не признает никаких суверенитетов.

Один желает, чтобы все монополии находились в руках государства; другой желает упразднения всяких монополий.

Один желает, чтобы класс управляемых стал правящим классом; другой желает исчезновения всяких классовых делений.

Оба заявляют, что существующий порядок вещей не может продолжаться.

Первый считает революцию необходимым фактором эволюции; второй учит, что только репрессия превращает эволюцию в революцию.

Первый верит в переворот.

Второй знает, что социальный прогресс обуславливается свободным проявлением индивидуальных сил.

Оба признают, что мы вступаем в новую фазу истории.

Один желает, чтобы были одни только пролетарии.

Другой желает, чтобы вовсе не было пролетариев.