Северная корона - Олег Смирнов

Не дождавшись чая, он ткнулся носом в подушку и уснул. Папашенко стянул с него сапоги, накрыл одеялом и тоже начал готовиться ко сну.

В печурке постреливало полено, ветер стегал ветвями по брезентовому верху — палатка мягко покачивалась, в горле у комбата булькало, словно он набрал воды и по-мальчишечьи забавлялся.

3

— Подъем! — заорали над самым ухом.

Пощалыгин закряхтел да поплотнее укутался шинелью. Сергей приподнялся на локте, отвернул края пилотки, которую перед сном натянул на уши, чтобы теплей было. Командир отделения Сабиров в нательной рубахе сновал между лежащими телами и, наклоняясь, кричал: «Подъем!»

Бойцы, позевывая, потягиваясь, вставали, вытряхивали шинели, перематывали портянки. Отрывисто, лающе, как при коклюше, кашлял взводный Соколов, затягиваясь самокруткой. Рубинчик кулаком протирал глаза:

— Я вас спрашиваю, зачем так рано будить? Сон для нервной системы — прежде всего.

Занимался серенький, тусклый рассвет. На востоке небо порозовело, на западе было угрюмое, мглистое. Похоже, обложили тучи. Между деревьями повис клочковатый туман; ветви и стебли отяжелели от обильной росы. Каждый след на траве отпечатывался, как на снегу.

— Костерчик бы, — подал голос Пощалыгин.

— Никаких костерчиков, — сказал лейтенант Соколов. — Стягивайте гимнастерки, как Сабиров. И — марш умываться.

Мрачный Захарьев стянул гимнастерку, а Пощалыгин, теребя пуговицы, поежился:

— Прохладно.

— Прохладно? — Соколов засмеялся, он тоже был в одной нательной рубахе. — А Сабиров как? Он же южанин — и то…

— Сержант Сабиров молодец! — сказал молоденький, почти мальчик, Курицын.

— Правильно, — подтвердил Чибисов. — Фронтовик должен закаляться. Иначе как воевать будем?

Построились и во главе с Соколовым цепочкой пошли по еле намеченной тропке в густолесье, к ручью. Он тек по низине, в торфяных берегах, ледяной и прозрачный: сквозь водоросли просматривалось дно в пестрых камешках.

Кто умывался наспех, кое-как, кто с толком, с наслаждением. Сабиров растирал полотенцем обнаженное смуглое тело.

Сергей намылил лицо, шею, наклонился над ручейком. Воду уже замутили. Пожалел, что зубной порошок кончился. Хоть прополоскать рот. Он пошел вверх по течению.

Вернувшись в расположение, приступили к постройке шалашей. Но работали медленно.

Весь день Сергей был безрадостен и смутен. И не сразу обнаружил, что правая часть живота у него болит и почесывается. Привел его в себя Пощалыгин, хлопнув по плечу:

— Чего, паря, чухаешься? Как порося об забор.

— Понимаешь, — сказал Сергей, морщась, что вынужден говорить о подобных пустяках, — что-то чешется.

Сабиров приказал:

— А ну, подыми рубаху.

— Ерунда, товарищ сержант.

— Подыми!

Сергей, сердито крякнув, оголил живот. Отделенный воскликнул:

— Клещ!

Верно: клещ вгрызся, лишь ножки торчали. Кожа на животе вспухла и покраснела. Сергей попробовал ногтями вытащить клеща — впился намертво. Рубинчик, колыхая дряблыми щеками, посоветовал:

— Нужно, Пахомцев, в санчасть.

— Ерунда, — сказал Сергей, заправляясь. Подошел лейтенант Соколов и скомандовал:

— Шагом марш к фельдшеру. Он в тылах, вместе с хозвзводом.

Но там батальонного фельдшера не оказалось — вызван к начальнику санитарной службы дивизии, и Сергея направили в санроту.

Тучи, с полудня рыхлившиеся над лесом, забрызгали дождичком. Нудный, промозглый, он сеял и сеял. Гимнастерка на плечах промокла, между лопатками проскользнула знобящая струйка. Фу, неприятно, надо было шинель надеть.

Под ботинками хлюпало: просека сплошь в лужах. Указатели в потеках — фанерные стрелы с надписью: «Хозяйство Шарлаповой» и с красным крестиком у хвоста стрелы. Реже попадался другой указатель — толстая, из доски, стрела: «Хозяйство Шарлапова». Шарлапов — это командир полка, а Шарлапова — полковой врач, его жена. Супружники, как их кличут в полку.

У поворота, где красовалась уже не стрела, а прямоугольная дощечка «Хозяйство Шарлаповой» и где за стволами виднелись палатки с нашитыми поверху крестами, Сергей столкнулся с командиром батальона. Он приложил руку к пилотке, комбат, нахохлившийся, недовольный, дернув подбородком, тоже отдал честь, прошел мимо.

Возле палатки Сергей соскоблил щепкой грязь с ботинок, в тамбуре отряхнулся, утерся носовым платком.

Переступив порог, он очутился в просторной палатке. Вполоборота к нему за столиком сидела женщина-капитан и писала, перед ней в стакане торчал градусник. Сергей кашлянул:

— Разрешите?

Женщина оторвалась от бумаги, пошевелила затекшими пальцами:

— Пожалуйста.

— Понимаете, доктор, ночевали в лесу — и вот клещ. К вам направили…

— Так, так. Ну-ка!

Сергей, конфузясь, разделся. Врач мельком взглянула и позвала:

— Старшина Кривенко!

Из дальнего угла, откинув занавеску-простыню, вышла девушка, Сергей тотчас признал ее: была с комбатом, когда он пробу снимал, — синие, озерные глаза, которые все вбирают в себя. Наташа.

Завязывая на ходу тесемки, Наташа приблизилась к врачу, выслушала, что следует сделать. Затем отвела Сергея к соседнему столику, выкрашенному в белесоватый, больничный цвет, а женщина-капитан, низко наклонившись к тетрадке, вновь принялась писать, бормоча: «Докладываю одновременно, что по состоянию… на 28 апреля сего года… укомплектованность санитарной роты…»

Наташа пинцетом по частям вытащила клеща, смазала ранку йодом.

— Все, товарищ боец. Вы свободны.

И скрылась за занавеской. Сергей не успел и спасибо ей сказать. Оп поблагодарил врача и, нахлобучив пилотку, выбрался наружу.

Дождь не прекратился. Аспидные тучи цеплялись за верхушки разнолесья, вспарывали себе брюхо, и казалось, как раз поэтому из них льется. Ненароком заденешь ветвь — тебя окатит, как из душа. Это помимо дождя, так сказать, сверх нормы.

Сергей усмехнулся, заторопился: вот-вот темь, добраться бы до роты, а то заплутаешь. Хлюпала грязь с засосом, муторно. Путь пересекло отделение автоматчиков в плащ-палатках, и под их сапогами сытно, по-свинячьи чавкало.

Ну погодка! Тоска. Стоило ли месить грязищу и мокнуть из-за этакой ерунды — клеща? Разве что лицезрел Шарлапову и Наташу. Сергей опять попробовал усмехнуться, однако усмешки не получилось: губы только дрогнули.

Вообще-то девушка симпатичная. Глаза хорошие. Пока она возилась с ним, Сергей украдкой присматривался: ресницы опущены, в подглазьях тени, рот сомкнут. Тогда, у кухни, с комбатом, она была веселее. Наверное, с капитаном интереснее.

Но Сергей не мог и предположить, что сейчас, когда он выдирал ботинки из месива на просеке и размышлял так, Наташа подумала о нем.

Она полулежала на койке, сцепив на шее пальцы. По прозрачному целлулоидному оконцу извилинами стекали капли. Как слезы. Но слез-то уже и не было. Было другое — странная пустота в сердце. И в сердце же, в какой-то его части, не смешиваясь с этой пустотой, а будто само по себе, — неверие. Неужели никому нельзя довериться, никому? И этот молодой боец… Зачем он на нее смотрит? Что ему нужно? Это известно — что ему нужно.

Вероятно, так на нее смотрел и капитан Наймушин. Подозревала ли она, догадывалась ли, что он может подумать о ней так плохо. Ведь она и прежде бывала в мужских компаниях, разные попадались люди — на войне много всяких. Некоторые робели, некоторые ухаживали, некоторые приставали.

На другой половине палатки скрипела пером Шарлапова, бормотали дождевые ручьи, и это было невыносимо. Ей, Наталии Кривенко, хотелось закричать от боли и горя. Но она молчала.

И снова вставало вчерашнее.

Наташа собиралась постирать белье, когда зашла Катя — и фамилии-то ее не знает. Знает лишь, что телефонистка в батальоне Наймушина, при встречах обязательно посудачит о чем-либо, похохочет. В сущности, плохо ей были знакомы и Наймушин с Муравьевым. Слыхала о них: толковые, смелые офицеры — и все. А вот очутилась среди них, пила. Кого же теперь винить?

Катя поутру наведалась: «Чего расстроенная, Ната? Приключилось у тебя… с Наймушиным? Не убивайся, когда-нибудь должно было приключиться. Главное, чтоб без сплетен, на меня можешь положиться. А война все спишет!»

Нет, не спишет. Она так и сказала Кате. И еще сказала: «Оставь, я побуду одна». Катя ушла, широко, по-мужски, выбрасывая ноги.

Потом он появился, Наймушин. То улыбаясь, то хмурясь, просил простить его, говорил, что готов жениться и жить с ней. Он ни разу не спросил, испытывает ли она к нему что-нибудь похожее на любовь. Сидел прямой, подтянутый, покручивая усики, и не делал попытки дотронуться до нее. Это сегодня. А вчера она не сумела вырваться, не сумела крикнуть. Зато она сейчас крикнет!

Наташа вскочила с койки и выбежала за занавеску. Шарлапова обернулась, отложила перо.