Портрет уважаемого человека - Отто Штайгер

Дома я никому не выдал тайны стеклянного шарика. Мать и не спрашивала, где я так долго пропадал. Вероятно, она знала больше, чем мне бы тогда хотелось.

С тех пор я всегда носил шарик в кармане. Долгое время он был для меня драгоценностью, а девочка — моим ангелом. Ночью я брал шарик к себе в постель и играл им так тихо, что брат, спавший с краю, ничего не замечал. Я засовывал шарик в рот, целовал его, а больше всего мне нравилось, лежа на спине, отпускать его, чтобы он скатывался под моей ночной рубашкой по голому телу. Легкое давление его веса под ложечкой и на животе, холод стекла, а может быть, и сознание, что беспомощная девочка спрятана под моим одеялом, странно и как-то по-новому волновали меня. Фантастические мысли и желания теснились в моей голове; за этой забавой я и засыпал.

Оставаясь один, я часто вел с девочкой долгие разговоры. Я обещал спасти ее, никогда от себя не отпускать, я плакал, покрывая шарик поцелуями, я клялся обожаемой девчурке в вечной верности. Но иногда мною овладевали странные порывы и вожделения, и тогда в порыве сладострастия я представлял себе, что нежное дитя с печальными глазами отдано мне в рабство, что я осторожно совлекаю с нее одежду и она, нагая и беспомощная, лежит у меня на руках.

Теперь я знаю, что девочка в стеклянном шарике была моей первой любовью, и притом самой нежной и чистой. Никогда потом не охватывал меня такой благоговейный трепет при виде женщины, даже тогда, когда я ухаживал за Бетти.

Однако обладание шариком имело и неприятную сторону — ведь я, конечно же, должен был сдержать обещание и защищать Шаха от нападений мальчишек. Это давалось мне нелегко, и некоторое время на меня смотрели как на предателя. Но в конце концов мальчишки все-таки стали меня слушаться. Главным образом потому, что у меня накопилось больше шариков, чем у остальных ребят, и это внушало им некоторое уважение. Кроме того, давая то одному, то другому из них шарик, я говорил: «Можешь оставить его себе!»

Посещение дома Левенштейнов имело для меня еще и другие, длительные последствия. До сих пор я знал только нашу темную комнату с неровным сосновым полом, тремя стульями и продранным диваном. Поэтому было естественно, что каждый взгляд, брошенный в мир изобилия и в мир ожившей сказки, порождал у меня тысячу вопросов; я не находил ответа на них и бомбардировал ими мать:

— Мама, почему у Левенштейнов такой большой дом?

— Потому что они богаты.

— Мама, почему наша комната такая некрасивая?

— Потому что мы бедны.

— Мама, почему Левенштейны богаты, а мы бедны?

— Потому что господин Левенштейн зарабатывает больше отца.

— Разве господин Левенштейн работает больше, чем отец?

— Конечно, нет! Но он коммерсант, а коммерсанты получают деньги, даже когда не работают.

Пойми тут: коммерсант получает деньги, много денег, не работая!

— Мама, а почему папа не коммерсант?

— Для этого ему надо было раньше учиться.

— Почему же он не учился?

— Потому что должен был работать. Не задавай столько глупых вопросов!

Такие разговоры я потом долго вынашивал в своем сердце. Как смышленый парнишка, я основательно обдумывал их и приходил к выводам, которые по своей последовательности сделали бы честь и взрослому. Я стал понимать, что мои родители так убого живут и так нуждаются только из-за отсутствия денег. А денег у отца не было потому, что ребенком он слишком мало учился. При моем деятельном и упрямом характере я извлек из этой истины хороший урок и принял решение впредь быть в школе еще внимательнее и с удвоенным рвением решать задачи. Я хотел разбогатеть — это стало моей целью! Если до сих пор я довольно бесцельно копил бацены, перепадавшие мне при выполнении поручений, то теперь я понемногу начал понимать, что монетки, которые я клал в своей коробке одну на другую, были основой моего будущего состояния и что я должен как можно больше получать и ничего не тратить, если хочу разбогатеть.

Я стал мыслить сознательнее; это еще больше отчуждало меня от товарищей. Теперь я уже собирал не все, что попадалось мне под руку, а только такие вещи, которые почему-либо казались мне ценными. В один прекрасный день я разобрал содержимое своей коробки и без жалости выбросил из нее всю детскую чепуху, которую до этого хранил.

Еще одно событие того времени укрепило меня в решении разбогатеть и огненными буквами выжгло его в моем сердце, впоследствии я всегда помнил о нем и оценивал свои поступки смотря по тому, соответствовали они этому решению или нет.

К весне отец начал кашлять сильнее, чем обычно. Часто по вечерам, когда мы сидели за столом, теснясь вокруг унылого пламени керосиновой лампы — мать чинила одежду, штопала чулки или помогала отцу в его работе, брат изучал биржевой бюллетень, а я корпел над задачами, — мы слышали, как равномерный, глухой стук отцовского молотка прерывается длительными приступами лающего кашля. Иной раз мать порывисто вставала, разводила в кухне огонь и относила чашку горячего чаю отцу в холодную мастерскую. О чем они там говорили, я не мог разобрать. До меня смутно доносился лишь ворчливый бас отца. Возвратившись, мать туже стягивала платок на плечах и молча вновь принималась за работу; вид у нее при этом был еще более изможденный и усталый, чем обычно, и брови сурово хмурились.

Порой у отца за столом начинался такой мучительный приступ, что он не мог есть и кашлял и сплевывал до тех пор, пока мать под руки не уводила его в постель. И хотя я бывал очень доволен, что отца нет и я могу спокойно кончить ужин, все же грозные и жуткие приступы кашля каждый раз пугали меня.

— Почему отец всегда кашляет? — спросил я раз, когда мать уложила его.

Брат оторвал глаза от своих бумаг и не то с жалостью, не то с насмешкой посмотрел на меня, но ничего не сказал. Мать ответила, не отводя взгляда от работы:

— Он болен.

— Что же с ним? — допытывался я.

— Легкие у него больные. Оттого и кашляет.

— Мама, а это опасно?

— Еще бы!.. А ну-ка займись уроками.

Я опять принялся решать задачи. Но болезнь отца не давала мне покоя. Немного погодя я спросил:

— А разве доктор не может его вылечить?

— Нет, — ответила мать и покачала головой. — Ему надо бы в горы и надолго бросить работу.

Я догадывался, почему он этого не делает, но все-таки хотел услышать подтверждение своим догадкам. Потому спросил:

— Что же он не едет?

Мать по-настоящему рассердилась.

— Ты иногда задаешь такие глупые вопросы, словно ты малое дитя. Откуда ему взять денег? И кто вместо него будет работать? Кто позаботится о том, чтобы у тебя каждый день был суп на обед, как ты думаешь?

Я пораздумал и сказал робко, боясь, что мать мне не поверит:

— Когда я вырасту, я разбогатею. Тогда отцу можно будет поехать в горы.

Она устало улыбнулась:

— Да, похоже на то! — и, помолчав, добавила еле слышно: — Богатство, сынок, не для нашего брата.

Я смотрел на это иначе. Да, куплю отцу дом в горах. Пусть я и недолюбливал отца, все же его страдания внушали мне искреннюю жалость.

Но он разбил мои планы. Поздней осенью мы свезли его на кладбище. Дождь лил как из ведра. Мы шли за разбитой повозкой. Мать вела меня за руку, в другой руке она держала зонт. Справа от нее степенно шагал мой брат; он выглядел почти взрослым мужчиной в своем воскресном костюме. Я, не отрываясь, смотрел на коричневый ящик, который подпрыгивал и качался из стороны в сторону, и мне казалось невероятным, что в нем запрятан отец. За нами брели под огромными зонтами несколько мужчин и женщин, хранивших на лицах выражение глубокой серьезности. Они переговаривались неспешно и значительно.

Кончина отца внесла в нашу жизнь кое-какие перемены. Мать переселилась в маленькую комнатку и предоставила нам другую, с двумя кроватями. Я был рад, что могу спать один и что брат больше не будет прижимать меня к стене. Он тоже, конечно, был доволен, так как давно возмущался, что вынужден спать в одной кровати с «малышом».

Мать теперь каждый день ходила по чужим домам, она убиралась там и стирала и в обед не могла возвращаться домой. Поэтому я по утрам засовывал в ранец то же, что и брат: кофе с молоком и кусок хлеба, отчего казался себе совсем взрослым. В обеденный час я садился в хорошую погоду под деревом, а в дождливую — на лестнице в школе и съедал свой хлеб с большим аппетитом. Нередко кто-нибудь из мальчиков говорил мне:

— Мама сказала, чтобы ты сегодня пообедал у нас.

— Вот как? — отвечал я. — Ладно! — И шел с ним.

Я знал, что мы бедны, но это меня не смущало: так же ясно и твердо я знал, что когда-нибудь стану богатым. Я брал с вежливым «спасибо» всё, что мне протягивала милосердная рука, никогда не говорил «нет» и верным глазом оценивал дарителя по стоимости дара.

Я уже говорил, что учился прилежно, но и помимо этого я старался всячески угождать учителю. Во время урока я никогда не шалил, наоборот, скрестив руки, с напряженным вниманием глядел на классную доску или на учителя. В ответ на каждую его шутку я сразу же разражался громким смехом и вообще прибегал ко всяким уловкам, с помощью которых люди испокон веку пытаются снискать благоволение начальства. Мои старания быстро увенчались успехом, и вскоре учитель стал отличать меня. Он ставил мое прилежание и хорошее поведение в пример лентяям и озорникам, он часто говорил перед всем классом, что из меня выйдет толк, а иногда он разрешал мне по окончании уроков относить тетради и книги к нему на квартиру. Тогда я гордо выступал рядом, стараясь шагать с ним в ногу.