Легкая голова - Ольга Славникова

– Так, все в сборе! – Гоша-Чердак, наконец-то добравшийся до места, отряхивался на пороге, с его расстегнутой кожаной куртки текло, будто он попал под душ. – Извини, брат, пробки, к тому же снег, – протянул он Максиму Т. Ермакову холодную, тоже мокрую руку, у которой только большой палец был размером с куриную ногу.

– Какого хера телепаешься три часа! Пробки у него! Торчу здесь, как бревно на балу, – зашипел Максим Т. Ермаков. – Давай, говори с ними, а то я не знаю, что будет.

– Хорошо, хорошо, расслабься, – примирительно проговорил Чердак, посылая риелтору оппонента водянистую улыбку.

– А вот и еще покупатели! – возвестила та тоном экскурсовода, точно Ермаков с Чердаком были частью оборудования квартиры. – Гоша, вы еще претендуете или для вас уже слишком дорого? Я вам звонила про новую цену. Смотрите, а то через месяц все опять подрастет.

Армянин ничего не сказал, только повернулся всем коротеньким корпусом глянуть на претендентов; глаза его, отягощенные бурыми складками, напоминали старые грибы.

– Ниночка, красавица, мы при делах, конечно, при делах! – пропел Чердак, источая сироп. – Только переговорю с моим клиентом! Пять минут!

С этими словами он ухватил Максима Т. Ермакова за толстое предплечье и, наступая ему на ботинки, поволок к окну.

– Ну, что, сколько денег нашел? – заговорил он азартно, маяча радужными, плохо протертыми очочками. – Я, перед тем как ехать, залез в базы: цены везде нереальные. Таким образом, есть смысл поднимать резко. Давай, прыгаем в последний вагон!

– Да нисколько не нашел! Все, предел, звездец! – прохрипел Максим Т. Ермаков, косясь на рыжую риелторшу, на ее неожиданно толстенькую, словно ватой простеганную спину. – Ты на договоренности с ними напирай. Скажи, они за лохов нас с тобой держат?

– Ты что, брат? Ты у нас крутой Шоколадный Джо или выпускник детского сада? – возмутился Чердак. – Какие договоренности? Кто тут тебе чего должен? Ну, медный таз! Москва набита деньгами, а он стесняется, блин. Давай, доставай мобилу! Звони людям! Ну?!

Тычками он припер Максима Т. Ермакова к стенке и, морща рыхлый лоб, похожий на сильно наперченную манную кашу, продолжал его тихо мутузить, пока не выдавил из взбитой кучи мобильный телефон.

– Ладно, тогда отойди маленько, – проговорил Максим Т. Ермаков, отдуваясь.

Чердак, ворча, разжал объятия и отступил на пару шагов. Вдруг сердце Максима Т. Ермакова лизнуло какое-то новое, почти нестерпимое чувство. Эта старуха, хозяйка квартиры, тяжело усевшаяся на единственный в студии, заляпанный ремонтом табурет – ну зачем ей столько денег? Ведь видно, что не было никогда: нитка янтарных яичек на сморщенной шее, мутные сережки, мутные, с белковыми жидкими жилками, ржавые глазки. Жизнь ее практически закончилась. А он, Максим Т. Ермаков, должен почему-то выстрелить из чужого пистолета в свою невесомую голову. Словно послать тугую пулю в пышную, тряскую, бряцающую игрушками новогоднюю елку. Блин, где же эта визитка… Изворачиваясь и изумляясь глубине собственных карманов, Максим Т. Ермаков вытащил наконец орленую картонку. Кравцов Сергей Евгеньевич, надо же… Палец, казалось, прилипал к телефонным кнопкам, будто к железу на каленом морозе; по спине текли ручейки.

Номер, начинавшийся с трех единиц, ответил немедленно. Не было, что загадочно, ни одного гудка, и голос Зародыша зазвучал так близко, будто гэбэшник помещался непосредственно в телефонном аппарате.

– Максим Терентьевич, добрый день, добрый. Вот видите, вы уже и позвонили.

– А… Э-э… Сергей Евгеньевич, и вам хорошего дня, – бодро проговорил Максим Т. Ермаков, подглядывая в визитку. – Тут такое дело… Мне срочно нужно тридцать… – Он покосился на Чердака, который тряс перед ним растопыренными белыми пальцами, которых было шесть, не то семь штук.- Нет, извините, шестьдесят тысяч. Долларов, естественно.

– Мы знаем, Максим Терентьевич, – доброжелательным голосом откликнулся Зародыш.

– И что?

– Ну, Максим Терентьевич, мы ведь с вами это обсуждали, – отечески проговорил гэбэшник, и в голосе его, ласково пробиравшемся в ухо, послышались глумливые нотки. – С тех пор наша позиция не изменилась.

Тут Максим Т. Ермаков физически почувствовал, как его туманный мозг, будто проточная вода, окрашивается кровью. Он сгорбился, укрывая разговор горстью, и яростно прошипел:

– Так что же, вы меня бесплатно сегодня обрадовали?! Спасай, мол, человечество! А мне с этого что? Совсем ничего?! Нет уж, болт вам, господа! Дадите деньги – буду думать над вашим предложением. Не дадите – пошлю далеко!

– Не дадим, – печально сообщил Зародыш. – А насчет бесплатно – это вы зря. Просто у вас на уме одно бабло. Вы подумайте хорошенько, пообщайтесь с собой: чего бы вам хотелось после себя оставить. Мы многое можем и готовы тратить большие, очень большие бюджеты. Поверьте, редко кому дается шанс вот так менять что-то в мире. Просто желания должны быть за пределами вашего тела и вашей физической жизни. Неужели ни одного нет?

– А идете вы лесом! – заорал Максим Т. Ермаков и почувствовал на себе сразу все взгляды. Рыжая бизнесвумен быстро отвернулась, улыбка ее мелькнула наискось и чиркнула по сердцу Максима Т. Ермакова, будто спичка по коробку. Гоша-Чердак недовольно скуксился. В глубине помещения, у лестницы, тихо светился нежный овал, белый воротничок по сравнению с этим свечением был груб, как гипс.

Чтобы отдышаться от унижения, Максим Т. Ермаков отвернулся к окну. Снег шел, будто тянули сеть. Белый сумрак застилал вечереющий двор, по убеленной траве гуляла большая, как корова, пятнистая собака. Какой-то человек, в темном кургузом пальтишке, в белых снеговых погонах, мерил шагами узкий тротуар, поворачиваясь через левое плечо там, где кончалась натоптанная им цепочка следов. Вот он остановился, поднес к уху мобильный, синевато осветилась впалая щека. Сразу из припаркованного микроавтобуса вылез второй, стриженный под плюш, двое поговорили, сдвинув лбы, и, одновременно сделав шаг назад, посмотрели на Ермакова. Максим Т. Ермаков отпрянул. Два запрокинутых лица напоминали белые кнопки с нанесенными на них неизвестными значками. Максим Т. Ермаков сразу догадался, с какого номера был сделан звонок на тот, осветивший неизвестного, мобильник и какому ведомству принадлежит замшевый от грязи старенький микроавтобус. Реклама на борту микроавтобуса гласила: “Green Garden. Лучшая садовая мебель Москвы”, – но эти двое, синхронные, с прямоугольными плечами под погоны, точно были не мебельщики.

Так Максим Т. Ермаков впервые увидел тех, чье присутствие стал теперь ощущать постоянно. Они передвигались большей частью на микроавтобусах (“Деревенский молочник. Только хорошее настроение!”; “Мир Кухни. Лидеры рынка”; “Мир кожи. Стильная кожа для всей семьи”). Иногда это были пожилые иномарки и даже родные “копейки”, с корочкой ржавчины из-под грубой покраски, – ездившие, однако, отменно резво. Все эти транспортные средства были грязны, как закопченная посуда. Стоило “Тойоте” тронуться с парковки, как они возникали в зеркале заднего вида – их выделяла из общего потока какая-то напряженная дрожь, даже в пробках они стояли, будто готовые вот-вот закипеть.

Сотрудники отдела по социальному прогнозированию всегда работали парами: все примерно одного возраста, все в каких-то советских серых пальтецах либо в дутых куртках, глухо застегнутых до самых крепких, как кувалды, подбородков. Лица их издалека были будто кнопки одной клавиатуры, причем на некоторых читались как бы буквы, а на других цифры. В подъезде Максима Т. Ермакова, на подоконнике, откуда просматривалась дверь квартиры, появилась банка из-под маринованных томатов, постепенно заполняемая духовитыми окурками. Максим Т. Ермаков чувствовал надзор буквально кожей: по спине, между лопатками, струился колкий песок, и сам он казался себе постройкой из песка, сырой внутри, сыпучей снаружи, постепенно размываемой знобким ветерком. Чтобы хоть ненадолго избавиться от неотступных микроавтобусов, он впервые за многие годы начал спускаться в метро. Не тут-то было: стоило ему встать на эскалатор, как позади него воздвигалась плотная фигура, клавшая на поручень здоровенную лапу в черной морщинистой перчатке, а впереди, через два или три человека, просматривался затылок напарника, напоминавший толстого ежа.

Квартира на Гоголевском продалась, только свистнула. Гоша-Чердак озлобился, но еще суетился, каждый вечер возил показывать варианты. Схватить хоть что-то в центре нечего было и думать: цены дружно двинулись в рост, и продавцы опережали время, желая получить за свою недвижимость в январе, как в марте. В настоящем времени ничего не происходило; рынок замер; замер, казалось, самый воздух, вернувшийся, после недолгого снегопада, в состояние глухое и туманное, свойственное запутанным снам. На дворе стоял никакой сезон: снег если пытался идти, то растворялся в сырости, как стиральный порошок, пенку его всасывала земля, и, обманутая плюсовой температурой, выпускала жить слабосильную, вяло-зеленую траву. Низкая, ровная пелена облаков застила солнце; тускло чернели голые деревья; зима была будто перегоревшая лампа.