В ловушке - Мария Элизабет Штрауб

– Я никуда не тороплюсь, – успокоила его она.

Ее пальцы неподвижно лежали на коленях, длинные, сильные. Без кольца. Взгляд Йона все время возвращался к несвежему пластырю.

– Где вы жили до этого? – поинтересовался он.

– За Главным вокзалом, на Ланге-Рейе. Мне пришлось съехать, потому что в Гамбург вернулись владельцы той квартиры. Сейчас я поселилась у моего знакомого, примерно на полгода. Он уехал в Штаты.

– А что потом?

– Понятия не имею. Поживем-увидим. Кто знает, получу ли я вообще новое место после летних каникул. И где, в какой школе?

– Представляю, насколько вас изматывает такая нестабильность.

– Ах, тут есть и свои плюсы. – Она погрузила пальцы в пышные волосы, откинула пряди назад. Йон опять ощутил аромат ее духов. – В сущности, мне даже нравится такая неустроенность, – продолжала она. – Все время новые коллеги, новые учащиеся. Не заржавеешь… – Она помолчала и осторожно поинтересовалась: – Скажите, вы тоже не торопитесь?

– Почему вы спрашиваете?

– Ну, видите ли, в моей новой квартире стоит чудовищный шкаф. Мне хочется передвинуть его в другое место, он ужасно загораживает свет. Однако одной мне с ним не справиться. Это должно занять не более трех минут.

Он слегка разжал руку, державшую руль.

– Нет проблем.

Место для своего автомобиля он нашел прямо возле ее дома на Шеферштрассе. Юлия с восхищением заметила:

– Veni, vidi, vici [4], если я правильно помню это выражение. Знаете, где стоит мой «гольф»? Через три дома отсюда.

Ее квартира была на третьем этаже. Поднимаясь следом за ней по лестнице, он испытывал неодолимое желание дотронуться ладонью до ее попки, обтянутой джинсами. На двери висела табличка «Бен Мильтон».

– Мильтон? Когда-то нам пришлось заучивать наизусть первые пятьдесят строк «Потерянного Рая». Ну-ка, посмотрим, помню ли я их сейчас, – сказал он. – «Of man's first disobedience, and the fruit of that forbidden tree, whose mortal taste brought death into the world»[5].

Она открыла ключом дверь и сказала:

– Браво, господин председатель совета школы. Не шуми!

Он невольно засмеялся.

– Простите. А что, ваш Мильтон, он американец?

– Англичанин. Преподавал в здешней школе искусств. Мы там и познакомились. – Она бросила куртку на ступенчатый табурет, кроме которого в прихожей ничего не было – ни зеркала, ни гардероба, ни полки; лишь на стене несколько фотографий, прикрепленных кнопками. Кухонная дверь распахнута, за ней большое помещение с самым необходимым: мойка, плита, холодильник, стол с двумя стульями, полка с посудой и бытовыми приборами. – Кофе не предлагаю. Его просто нет, – сообщила она.

– Да Бог с ним, – отмахнулся он. – Сейчас мы передвинем шкаф, и я тут же уеду.

Следующая дверь была приоткрыта слегка, на полу виднелся широкий матрац со светло-голубым постельным бельем, неряшливо скомканным; рядом с матрацем – книги, будильник, маленькая лампа. У окна – одежная вешалка на колесах.

– Сюда, – позвала она, – только не смотрите на беспорядок.

Она провела его через комнату, почти пустую, не считая огромного стола, заваленного листами бумаги, карандашами, пузырьками и тюбиками, кисточками и ножичками. Пахло скипидаром. К стенам были прислонены подрамники и холсты разной величины. Там же стоял мольберт.

– Ваша мастерская?

– Вы на редкость догадливы. Нет-нет, смотреть нельзя!

Следующая комната тоже не отличалась избытком мебели – софа, маленький телевизор и портативный си-ди плеер. Шкаф стоял между двумя окнами, смотревшими на улицу. На полу стопка книг, два стакана с засохшей жидкостью, вероятно кофе. А на стене возле софы – гравюра в рамке. Йон сразу ее узнал.

– Раушенберг! – воскликнул он. – «Земляничный этюд». Ваша?

Она кивнула:

– Давно вожу с собой эту гравюру. И она не перестает мне нравиться. По-моему, в ней есть что-то дикое, первозданное. Какая-то экзотика.

Он заглянул в глаза Юлии:

– Такая же гравюра уже много лет висит в моем кабинете.

Она встретила его взгляд, но промолчала.

У него неожиданно пересохли губы.

– Куда надо передвинуть шкаф?

Она кивнула через плечо на дальнюю стену. Он повернул туда голову и едва не вскрикнул. Как он сразу не заметил такую фотографию? Черно-белую, почти в два человеческих роста. Запрокинутая голова, большой чувственный рот, закрытые глаза. На длинных ресницах прозрачные капельки воды. Влажные кудри, словно клубок змей. На лице удивительное сочетание растерянности и восторга. Кусочек обнаженного плеча – по нему бегут вниз струйки воды.

– Разумеется, это надо убрать. – Юлия подошла к фотографии и сняла ее со стены. – Снимок сделал Бен. В Испании, пару лет назад. – Она подошла к софе и аккуратно прислонила к ней гигантскую раму.

Йон не мог оторвать глаз от маленькой ямки между ключицами, – там уютно устроились блестящие капли. Стекли с влажного плеча. Этот неизвестный ему Бен нашел невероятный, потрясающий ракурс. С ума можно сойти!

– Профессиональный фотограф? – поинтересовался Йон пересохшими губами.

– Да, Бен профессионал. Даже довольно известный в своих кругах. Притом голубой, должна вам заметить. А то вы так странно смотрите на меня. – На ее лице появилась такая же усмешка, как в первый день их знакомства, когда она говорила про директора гимназии.

– В данный момент я вообще на вас не смотрю, – возразил он и повернулся к шкафу. – У вас найдется коврик? Если да, тогда мы подложим его под шкаф и будем просто толкать эту махину.

Она выбежала из комнаты, нечаянно задев его. Йон больше не мог смотреть на снимок и подошел к окну. Сквозь голые ветки виднелись дома на другой стороне Шеферштрассе. На одном из балконов старик в кепке снял с перил птичью клетку и понес в комнату. Еще двадцать лет, и Йон тоже превратится в такого же старика, высохшего, с негнущимися суставами. И будет думать лишь о том, чтобы сменить грязную подстилку у канареек или попугаев.

– Знаете что? Вы первый живой, незасушенный преподаватель латыни в моей жизни. – Она вернулась в комнату и швырнула на софу голубой прорезиненный коврик для ванной и большое красное полотенце. – Я даже считала, что таких экземпляров не существует в природе. А уж как вспомню свои школьные годы… – Она подошла к шкафу, стала вытаскивать из ящиков картонные папки, исписанные цифрами и отдельными буквами, и складывать их на пол. – Я ненавидела латынь. Просто ненавидела. Всяких там Цезарей, когорты, бесконечные военные экспедиции и битвы.

– На латыни написано огромное множество величайших произведений литературы, – заметил он и приготовился к возражениям. Но она вместо ответа опять наклонилась и продемонстрировала свою неподражаемую попку. – В том числе самые настоящие комедии. Взять, к примеру, Теренция. Одну из его комедий я как раз читаю на своем факультативе… Вам помочь?

– Не-е, – отказалась она, – иначе вы внесете еще больше хаоса в нынешний беспорядок. Дело в том, что он создан не мной. Лучше расскажите немножко об этом. Про Теренция я вообще не имею ни малейшего представления, знаю только, что существуют иллюстрации Дюрера к его комедиям. Гравюры по дереву, притом очень хорошие.

– Я знаю.

Она лишь на секунду оглянулась на него через плечо.

Нужно вести себя осторожней, сказал он себе. Ни в коем случае нельзя выглядеть слишком умным.

– Вкратце это будет так, – с улыбкой сказал он. – Пунические войны. Карфаген, понятно? Римляне покорили его в сто восемьдесят пятом году до рождества Христова.

– Ганнибал и Гасдрубал. – Она взялась за следующий ящик. – Когда жил ваш Теренций?

– Секундочку. Покоренная Северная Африка поставляет в Рим рабов, в любых количествах, и некий сенатор Теренций покупает красивого мальчика.

– Понятно.

– Нет, не для того, о чем вы подумали, – возразил Йон. – Теренций дал мальчику блестящее образование и воспитание. В конце концов объявил его свободным гражданином. После чего мальчик взял имя своего прежнего господина и сделал карьеру как поэт.

Юлия лихо подхватила последнюю картонку, положила на стопку и вытерла ладони о джинсы.

– Поскольку он был выходцем из Африки, к его имени добавили прозвище «Afer», то есть «Африканец», – продолжал Йон, когда они совместными усилиями отодвинули тяжелый шкаф на несколько сантиметров от стены. – Точная дата его рождения неизвестна. Предполагается, что он умер, не дожив и до тридцати лет, в сто пятьдесят девятом году. Утонул.

– Как утонул? – Она бросила коврик и полотенце возле шкафа и встала на колени. – Ну что, приступим?

– Он плыл в Малую Азию, на корабле. Потом намеревался посетить Грецию – поискать пропавшие пьесы. Вам что-нибудь говорит имя Менандр?

– Абсолютно ничего. Приподнимите край шкафа, а я подсуну под него коврик, ладно?

Йон навалился на шкаф и наклонил его к стене. Она подсунула под левую ножку коврик, под правую полотенце. При этом коснулась плечом его бедра.