На грани - Дафна дю Морье

— Не нужно мне успокоительного.

— Знаете, милочка, уж простите, но вы ведете себя как ребенок. Горе, естественно, но так убиваться по усопшему — последнее, что ваш батюшка мог бы пожелать. Для него все уже кончено. Он почивает с миром.

— Вам-то откуда известно, что с миром? — взорвалась Шейла. — А вдруг он в эту самую минуту астральным телом кружит возле нас и в бешенстве от того, что пришлось расстаться с жизнью, говорит мне: «Эта чертова сиделка обкормила меня пилюлями».

Фу, подумала она, я вовсе так не считаю: люди слишком ранимы, слишком обнажены. Выбитая из своей обычной профессиональной невозмутимости, чувствуя себя в домашнем халате не на высоте и разом упав в собственных глазах, бедняжка пролепетала дрожащим голосом:

— Как можно быть такой жестокой. Вы прекрасно знаете — я ничего подобного не сделала!

Шейла мгновенно спрыгнула с кровати, обняла сиделку за плечи.

— Простите меня, — взмолилась она. — Конечно, знаю. Отец был вами очень доволен. Вы превосходно за ним ухаживали. Я совсем другое хотела сказать. — Она остановилась, мысленно подыскивая хоть какое-то объяснение. — Я хотела сказать, что нам ничего неизвестно о том, что происходит с человеком после смерти. Может, все, кто умер за день, ждут своей очереди у ворот святого Петра,[8] а может, толпятся в каком-нибудь ужасном чистилище вроде ночного клуба — и праведники, и грешники, осужденные гореть в аду, — а может, парят в тумане, пока он не рассеется и все кругом прояснится. Хорошо, я приму таблетку, и вы тоже, и утром обе встанем со свежей головой. И пожалуйста, забудьте, что я вам наговорила.

Беда, конечно, в том, подумала Шейла, приняв таблетки и вновь улегшись в постель, что слова наносят раны, а раны оставляют рубцы. Бедняжка теперь уже никогда не сможет дать больному пилюлю, не терзаясь сомнением, то ли она делает. Отца же мучил вопрос, так ли он поступил, когда обошел Ника повышением, и не нанес ли он его самолюбию смертельный удар. Тяжко умирать, имея что-то на совести. Вот если бы знать заранее, чтобы успеть послать всем, кому, возможно, причинил какой-то вред, телеграмму в два слова: «Прости меня», и тем самым зло было бы уже исправлено, заглажено. Не зря же в старину люди собирались у постели умирающего — вовсе не ради того, чтобы их не забыли в завещании, а ради взаимного прощения, ради искупления взаимных обид, исправления дурного на хорошее. Словом, ради любви.

Шейла действовала по наитию. Иначе не умела. Такая уж у нее была натура, а родственникам и друзьям приходилось принимать ее такой, какая есть. Только когда часть пути на север от Дублина осталась позади, ее наспех затеянное путешествие во взятой напрокат машине стало обретать реальную цель. Она приехала сюда с миссией — исполнить священный долг. Ей было вверено послание от того, кого уже поглотила могила. Совершенно секретное. Никто ничего не должен был о нем знать, потому что, доверься она кому-нибудь, несомненно, посыпались бы вопросы и контрдоводы. Поэтому после похорон она ни словом не обмолвилась о своих планах. Миссис Манни, как Шейла и предполагала, решила податься к тете Белле на Кап д'Эль.

— Я чувствую, мне необходимо уехать, — сказала она дочери. — Тебе, пожалуй, это непонятно, но папина болезнь выжала из меня все соки. Я на добрых фунтов семь похудела. У меня одно желание — закрыв глаза, лежать на залитой солнцем террасе у Беллы и стараться забыть весь ужас последних недель.

Это выглядело как реклама душистого мыла. Зачем отказывать себе в неге и наслаждении? Обнаженная женщина в ванной по горло в душистой пене. По правде сказать, мамочка уже оправилась от первого шока и выглядела лучше; Шейла не сомневалась, что залитая солнцем терраса вскоре заполнится смешанным обществом из приятелей тети Беллы — разными знаменитостями, художественными натурами, осаждающими старые дома, — теми, кого ее отец называл «сбродом», но мамочке эта публика нравилась.

— А ты как? Может, поедешь со мной, — предложила она; правда, без большого энтузиазма, но все же предложила.

Шейла покачала головой:

— На следующей неделе начнутся репетиции. Пожалуй, я возьму напрокат машину и, прежде чем вернуться в Лондон, проедусь куда-нибудь одна. Куда глаза глядят.

— А ты не хочешь прихватить кого-нибудь с собой?

— Нет-нет. Сейчас любой спутник будет действовать мне на нервы. Мне лучше побыть одной.

Никаких иных разговоров, кроме чисто житейских, между ними не было. Ни мать, ни дочь не сказали друг другу: «Как же ты будешь теперь? Неужели все для меня, для тебя уже кончилось? Что ждет нас в будущем?» Вместо этого они обсуждали, стоит ли поселить в доме садовника с женой, встречи с адвокатами, когда миссис Манни вернется с Кап д'Эль, письма, которые предстояло отправить, и тому подобное и такое прочее. Спокойные и деловитые, они сидели бок о бок и, словно две секретарши, просматривали почту и отвечали на письма с соболезнованиями. Ты берешь на себя от А до К, я — от Л до Я. И на каждое следовал ответ примерно в одних и тех же выражениях: «Глубоко тронуты… Ваше участие помогает нам…» Совсем как ежегодное заполнение рождественских открыток в декабре, только слова другие.

Просматривая хранившуюся у отца старую адресную книгу, Шейла натолкнулась на фамилию Барри. Капитан 3-го ранга Николас Барри, О.О.С., королевский флот (в отставке); адрес: Беллифейн, Лох-Торра, Эйре.[9] Как имя, так и адрес были перечеркнуты, что означало — умер. Шейла бросила быстрый взгляд на мать.

— Странно, почему никак не отозвался папин старинный приятель, капитан Барри, — сказала она как бы между прочим. — Он ведь жив, не так ли?

— Кто? — словно не расслышав, переспросила миссис Манни. — А, ты имеешь в виду Ника? Не слыхала, чтобы он умер. Правда, несколько лет назад он попал в ужасную аварию. Впрочем, они с отцом уже давно не поддерживали отношений. Он много лет нам не писал.

— Интересно почему?

— Вот уж не знаю. Переругались, наверно, а из-за чего, понятия не имею. Какое трогательное письмо прислал адмирал Арбетнот. Ты прочла? Мы были вместе в Александрии.

— Да, прочла. А что он собой представлял? Не адмирал, разумеется, — Ник?

Миссис Манни откинулась на спинку стула, размышляя, что ответить.

— Честно говоря, он так и остался для меня загадкой, — сказала она. — Мог быть со всеми в ладу и душой общества, в особенности в компании, а мог вдруг ощериться на всех и зло прохаживаться на чужой счет. Он был какой-то бесноватый. Помню, приехал погостить у нас вскоре после того, как мы с твоим папочкой поженились — Ник, ты же знаешь, был шафером у нас на свадьбе, — и вдруг словно взбесился: взял и перевернул в гостиной всю мебель. Выкинуть такое коленце! Я была просто вне себя.