Возмездие - Нуребэк Элизабет

Женщина моего возраста садится на скамейку неподалеку, пытаясь делать вид, что не смотрит на меня. Хочется спросить полицейского, разумно ли заставлять меня ждать здесь — похоже, я пугаю общественность самим фактом своего существования. Но саркастические комментарии редко ведут к чему-нибудь хорошему, так что я сдерживаюсь. Вместо этого, превозмогая боль, я наклоняюсь вперед и поднимаю одеяло, закрывая лицо. Когда один из мужчин выкатывает коляску через дверь, одеяло попадает в колесо, и его вырывает у меня из рук. Тут же слева мелькает целая серия вспышек, я закрываю лицо рукой.

Фотографы говорили, что фотоаппараты любят маму, но правда заключается в том, что и она любила их не меньше. Любила позировать, любила давать объективу то, чего он более всего жаждал. Никогда не уставала, не испытывала выгорания или раздражения от постоянного внимания. Не то чтобы она терпела его — напротив, жила ради этого. Жизнь в эпицентре всего подзаряжала ее новой энергией, свет вспышек и прожекторов вдыхал в нее жизнь. Постоянно отдавая часть этого света, она и стала такой, какой стала. Звездой. Одной из самых знаменитых.

Андерссон — одна из самых частых фамилий в Швеции, и существуют десятки тысяч других женщин, которых зовут Катарина и Линда. Однако Кэти одна, ее знает вся Скандинавия. И на материке тоже. Она народная любимица, объехала с гастролями всю страну, а в семидесятые годы выиграла конкурс «Евровидение», представляя Швецию.

За несколько месяцев до того, как меня арестовали, она умерла от БАС[2]. Хотя ее уже нет, память о ней живет в тех, кто ее любил. А я любила ее больше, чем кто-либо другой.

Я дочь Кэти, Линда Андерссон. Меня называли Солнечной девочкой, будучи ребенком, я часто выступала с мамой. Детство, проведенное с ней, приучило к тому, что на меня все время смотрят. По многим красным коврам мне довелось пройти, я знаю как встать, чтобы хорошо выглядеть на фото, и как улыбаться на камеру, даже когда улыбаться совсем не хочется.

По крайней мере, раньше я умела. Теперь уже нет. Все это осталось в предыдущей жизни. В подростковые годы я все реже выступала с мамой, а после двадцати жила незаметной жизнью учительницы музыки в школе и преподавателя игры на фортепиано. Но, будучи дочерью Кэти, а позднее став женой музыканта и артиста Симона Хюсса, я никогда не выпадала из света прожекторов насовсем. Появлялась вместе с ними на страницах журналов. Но теперь именно эта фотография будет мелькать, когда меня станут упоминать в СМИ: бледная женщина в инвалидном кресле с пустым взглядом, бритым черепом, в наручниках, прикрепленных к мощному поясу вокруг талии, с белым медицинским скотчем на пол-лица.

Поездка в Бископсберг занимает сорок минут, но кажется мне бесконечной, поскольку обезболивающие перестали действовать. Голова взрывается, раны болят и ноют. Я хочу, чтобы мы поскорее приехали, и вместе с тем нет.

Ландшафт здесь плоский, забор виден издалека. Словно металлические заросли шиповника, он вырастает из земли, стремя рядами колючей проволоки перед каменной стеной. За ним — мрачные здания Бископсберга. Мавзолей потерянных душ без надежды на примирение.

Мы въезжаем в шлюз, первые ворота открываются и захлопываются за нами, как гигантская челюсть, захватывающая свою жертву. Только когда они закрываются, перед нами открываются такие же ворота. Водитель заезжает внутрь, подъезжает к грязно-серому двухэтажному зданию. Осеннее солнце стоит низко, и тени от ощетинившейся колючей проволоки, накрученной на вершине стены, образуют на фасаде здания красивые причудливые узоры. Мы объезжаем его и останавливаемся позади.

Меня выкатывают из фургона, я слышу знакомые жужжание и металлическое позвякивание открываемого замка. Каждая дверь, закрывающаяся за мной, уводит все глубже и глубже, и в конце концов тюремная утроба поглощает меня, заставляя вспомнить, как я попала сюда в первый раз.

В июне, после девяти месяцев в изоляторе, меня переводят в самую известную женскую тюрьму Швеции в окрестностях города Эребру. Меня приветствует сотрудница. Она говорит, что я сразу замечу: тюрьма — это общество в миниатюре. Здесь есть все — медицина, прачечная, собственная кухня с поварами, служба эксплуатации зданий и мастерские. Есть комната для посещений с игрушками для детей, которые навещают своих отбывающих срок матерей.

Как в то утро, когда меня задержали и посадили в изолятор, мне велят раздеться догола для пристального осмотра. Одна из охранниц велит раздвинуть ноги и наклониться вперед. Я поворачиваюсь, поднимаю руки и волосы, а когда осмотр закончен, мне говорят сдать анализ мочи в туалете, расположенном тут же. Женщина ставит в унитаз сосуд, приказывает мне сесть, вытянуть руки так, чтобы они их видели. Я закрываю глаэа и писаю, думая о том, что никогда не привыкну к этому — к тому, что за мной наблюдают, когда я справляю свои потребности.

Закончив, я переодеваюсь в одежду, которую предоставляет заключенным Служба исполнения наказаний. Трусы с растянутой резинкой, старомодный лифчик, неудобный и некрасивый, серые тренировочные штаны, которые мне длинноваты, светло-серую облегающую футболку из тонкого материала. Сотрудницы проверяют мои документы, констатируя, что мне тридцать три года. По какой-то причине они говорят, что это отличный возраст. Меня фотографируют и ведут дальше внутрь учреждения.

Бесчисленное количество дверей и ворот приходится отпереть по пути туда, в некоторых случаях — ключами и карточками, в других — люди, невидимые для нас и следящие за нами при помощи камер наблюдения, решают нас впустить. Каждый раз слышится громкое жужжание, и я думаю, что сойду от него с ума.

Территория по другую сторону забора оказывается больше, чем кажется с дороги. Несколько зданий размещены на склоне, ведущем к большому озеру, но они разделены между собой и окружены высокими стенами. На стенах через равные промежутки расположены прожектора, как на футбольном поле, и камеры наблюдения. Вокруг этих стен, вокруг всей территории тянется высокий забор с колючей проволокой наверху, который невозможно преодолеть. Однако между ним и полями, начинающимися дальше, поставлен еще один забор.

Вдоль него идут двое мужчин с овчарками. один из них смеется тому, что только что сказал другой. Они говорят о чем-то своем, о чем-то, что происходит не здесь. Их жизни проходят за этими стенами, они покинут учреждение, когда закончится рабочий день.

В прачечной мне выдают простыни и два полотенца, говорят, в какое время надо сдавать белье в стирку и в какое получать. Мы снова выходим наружу, я вижу несколько женщин, которые стоят и курят в железной клетке рядом со зданием, которое называют фабрикой. Все они одеты так же, как я, их охраняют сотрудники в грубых ботинках с дубинками.

Сотрудница, принимавшая меня, не права. Бископсберг — не общество в миниатюре. Это космический корабль в другом конце вселенной, куда нас сослали на штрафные работы — здесь действуют совсем другие законы и правила. Мы вдали от дома, оторванные от цивилизации на неопределенный срок.

Женщины с любопытством смотрят на меня, а одна из них трясет, решетку и громко свистит, когда меня проводят мимо.

Моя камера немного просторнее, чем та, что была в изоляторе. Десять квадратных метров вместо семи. Сюда влезает письменный стол — он стоит слева от узкой, привинченной к стене койки, а в ногах кровати стоит шкаф, на котором закреплен телевизор. У двери умывальник, но туалета нет, он находится в конце коридора. Охранница объясняет мне, что после запирания камер в восемь вечера и до восьми утра мне надлежит использовать горшок, а утром опорожнить его в туалет и тщательно помыть. Над письменным столом находится узенькое окошко из бронированного стекла с решеткой, которое все равно не открывается. Я надеялась увидеть из окна лес и поля, но бетонная стена возвышается над всем, заслоняя вид.