Мюсли - Фигль-Мигль

— Не хуже прочих, студент Соколов.

Оба смеются.

— Александра точно чокнутая, зато на семинарах весело, — говорит студент Соколов. — Только знаешь, Даша, ничего мы таким образом не найдем.

— Тогда спустимся и выпьем пива.

— Мы собирались вернуться на четвертую пару.

— Чего ради? — говорит девица Пухова надменно. — Я поэтику знаю получше этого дебила. Смотри-ка, Синичкина новая книжка.

— Вот уж кто дебил, — говорит студент Соколов.

Они разглядывают книгу в ярко-желтом глянцевом супере. В солнечном луче книга горит как фонарик — слепящим, тревожным, желтым светом. Луч дробит воздух в пыль, плавит книги на полках — теперь это не ряд книг, а ряд пестрых пятен: зыбких, меняющих очертания, сливающихся в одно. Цветными каплями свет от книг срывается на гладкую нежную голову и тонкие брови девицы Пуховой.

— Зато у него названия смешные, — говорит девица Пухова. — «О преимуществах пустого перед порожним», надо же так придумать.

— Это не он придумал, — неожиданно говорит персона из кресла, — а Сигизмунд Кржижановский.

— Ну и пусть, — говорит девица Пухова, — книжка-то его.

— Вы не понимаете, — говорит персона и страдальчески улыбается. — Название книги — это ее органическая часть, а книга — органическая часть автора, иначе зачем всё? То, что Синичкин сделал, — это как чужую руку к себе пришить: думай потом, как она будет функционировать в важные моменты жизни. — Левая рука продавца делает быстрый странный жест: так ловят мух — пытаются цапнуть кого-то за нос, щелкнуть пальцами. Глухо вскрикнув, продавец ловит левую руку правой и застывает, прижав обе руки к животу и едва не упав с подлокотника кресла на спящую кошку.

— Да может, он не знал, что это Кржижановский, — говорит девица Пухова, очень внимательно наблюдавшая за всеми этими манипуляциями.

— Все он знал, у него жена филолог.

— Ну, — говорит студент Соколов, — это вы просто филологов плохо знаете. — Он смотрит на кошку. — А кстати, нет ли у вас такой книжки, — он делает неопределенный жест, — про крыс, — он глубоко вздыхает, — там еще что-то о конце света, кажется.

— И картинки, — добавляет девица Пухова.

— Да, — говорит студент Соколов, — она такая, пестренькая.

— Была, — говорит продавец, — но закончилась. Должны сделать допечатку. — Он грустно смотрит на книги вокруг. — Вы купите Синичкина, — добавляет он. — Должен же его кто-то читать.

Он снимает очки, обнажая узкие бесцветные глаза, слепо помаргивающие.

Его унылый взгляд, ударившись о раму, ожесточившись, пробив стекло, уходит сквозь окно в парк.

В парке широко шумят деревья, и первый красный лист цветет, как последняя роза. Пожухлая желтая трава газонов слабо блестит. Прозрачное голубенькое небо над парком где-то так высоко, что его почти не видно. На краю парка, через улицу от бара, стоят писатель и лысый, причем писатель что-то яростно втолковывает лысому, а лысый покорно слушает.

Но писателю этого, как видно, мало: он дергает собеседника за рукав и полы пиджака и даже топает ногой. Лысый делает шаг назад.

Майк делает шаг назад и трясет головой. Потом садится на корточки и пытается заглянуть под кровать, которая довольно далеко. Потом он вскакивает и выбегает из комнаты. Потом возвращается со шваброй.

В комнате мало мебели и много света. На окне белые жалюзи, вместо письменного стола вдоль окна стоит верстак. На краю верстака яркой горкой насыпаны пивные пробки, под верстаком лежат тяжелые высокие ботинки. На вбитых в стену гвоздях несколько больших зачехленных фотоаппаратов. Над кроватью большая фотография: Майк, Лиза и Зарик на скамейке в каком-то, очевидно, южном и морском пейзаже, включающем в себя расплывающуюся блеклую даль, фрагмент оголенного склона и каких-то кустов, фрагмент кирпичной кладки и целую армию пивных бутылок в ногах у сидящих. Фотография выдержана в коричневых тонах.

Майк засовывает швабру под кровать и изо всех сил стучит ею о стену, потом прислушивается. Ложится на пол и осторожно всматривается. Сует под кровать руку. Потом отползает в сторону и медленно поднимается, опираясь на швабру, как на копье или посох. «От одной бутылки пива», — бормочет он горестно, разглядывая испачканные в пыли пальцы и ладонь.

Пожав лысому руку, писатель медленно идет через парк. Он шаркает ногами. Он морщится. Он фыркает и пожимает плечами, словно продолжая кому-то возражать.

Навстречу ему медленно идут старикашка в шляпе, рыжая женщина в длинном кожаном пиджаке и толстая такса без ошейника. Писатель смотрит на таксу, и его лицо мрачнеет. Потом он переводит взгляд на женщину и спотыкается. Он идет дальше и, разминувшись с троицей, несколько раз оборачивается на ходу.

— Разве не приятно быть красивой женщиной? — спрашивает старикашка и улыбается.

— О чем вы, Аристид Иванович, — отвечает красивая рыжая женщина хмуро. — На мне тряпки дорогие, вот на них и пялятся.

— Может быть, — говорит Аристид Иванович. — А по-моему, Кира, тебе просто нужен любовник. А еще лучше — трое.

Кира наконец улыбается.

— Мне следовало выходить замуж за вас, а не за вашего сына.

Аристид Иванович смеется.

— Ты для меня слишком красивая, это очень хлопотно.

— Всё химеры, — говорит Кира, снова мрачнея.

— Ну и что, — говорит Аристид Иванович. — Человек без химер — не человек.

— Может быть, — говорит Кира. — Что это у вас Фенелон так растолстел?

— Вовсе он не толстый, — говорит старикашка гневно, — а нормального телосложения. — Он поднимает обломок ветки и швыряет его в кусты. — Филька, пиль!

Такса, задрав морду, смотрит на хозяина и недоуменно пошевеливает хвостиком.

Аристид Иванович достает из кармана хлебную корку и отламывает кусочек. Фенелон ставит лапу ему на ботинок и ждет.

— Прыгай! — говорит Аристид Иванович. Фенелон ждет.

— Толстый и ленивый, — констатирует Кира. Она вынимает из кармана пиджака и надевает черные очки. — Сами-то вы стали бы за коркой хлеба прыгать?

— Необходимость физических упражнений, — говорит Аристид Иванович, наклоняясь и подавая собаке хлеб, — еще никто не упразднял.

Кира закуривает и смотрит куда-то в сторону, ее лицо, на мгновение исказившись, снова застывает — только где-то у губ трепещет отвращение. В черных стеклах очков отражаются трава газона, песок дорожки, стеклянно-острый край неглубокой лужи, бегущая вдоль лужи крыса. «Крысы, вот что это такое», — говорит Киpa и, оглянувшись, делает шаг в сторону, чтобы ее не сбил с ног растрепанный длинноволосый мальчишка, который бежит, не разбирая дороги, по газонам и лужам. Рыжая женщина смотрит ему вслед и видит, как солнце радугой загорается в его развевающихся волосах.

Солнце горит на ящиках с пивными бутылками. Ящиков так много, что между ними и противоположным стеллажом с консервными банками остается только узкий проход. По проходу, держась за ящики и поглядывая на разнообразные блестящие банки, пробирается Зарик. «Солнечный свет, — бормочет Зарик, — я к тебе прикоснулся, но ты не заметил. Тру-ру».

Он спотыкается и, остановившись, оглядывает скользящие ряды полок солнечного полупустого супермаркета. Ряды и пирамиды упаковок, бутылок и банок трепущут слепящим радужным маревом, флагом на ветру, тающей паутиной прибрежного тумана. Вместе с ними трепещет, колышется и истаивает музыка, которая играет где-то сзади, у касс.

— -------, — говорит Зарик. — Какой ужас.

— Сестра, какой ужас, — кричит Майк, влетая в бар, — там крысы везде и под кроватью!

Лиза аккуратно ставит на полку квадратную бутылку с тусклой желтой этикеткой и вытирает полотенцем руки.

— И сколько ты выпил? — спрашивает она.

— Выпьешь-то всего ничего, — бормочет писатель, ковыряя ключом в замочной скважине, — и что потом.

Открыв дверь, он стоит на пороге, прислушиваясь, потом по темному, заставленному книжными стеллажами коридору пробирается в кухню. В кухне, хлюпая и чавкая, опустошает свою миску Бивис. Александра Генриховна стоит над ним и суровым взглядом провожает каждый кусок.

— Ты уже пришла? — в меру сил беспечно спрашивает писатель.

— Ты его не накормил.

— Он не стал есть, это не одно и то же.

— Просто у тебя нет дара убеждения.

Бивис, подавившись, кашляет.

— Это все от жадности, — говорит Александра Генриховна назидательно и крепко стучит собаку по спине ладонью. — Жадность, мой дорогой, никого до добра не доводит. Ни зверей, ни прочих животных. — Она переводит взгляд на писателя, который торопливо роется в холодильнике. — Ты где был?

— Водку пил с Белинским, — говорит писатель. — Как ты думаешь, отчего в России мало авторских талантов?

— Мало? — говорит Александра Генриховна озадаченно. — Да их вообще нет, если хочешь знать мое мнение. Мусолят объедки от объедков, и это называется литературный процесс. — Потянувшись, пару раз икнув и фыркнув, Бивис пытается улизнуть. — Куда? Ну-ка доедай рис. Мясо повыковыривал, а рис кто будет есть?