Пассажирка - Александра Бракен

Им не давали выбора: совет директоров музея сам назначил каждому, какое произведение исполнить на благотворительном концерте, но какая-то маленькая, кисловатая часть Этты все еще томилась от зависти. Большинство, включая ее саму, считало чакону одним из сложнейших в исполнении произведений для скрипки – тема повторялась в десятках головокружительно сложных вариаций. Эмоционально мощная, практически идеальная с точки зрения композиции. По крайней мере, когда ее играла она. Играть чакону должна была она!

Ее часть, ларго из сонаты номер три, была заключительной среди скрипок. Сладостное волнение, задумчивая медитация – не самое сложное произведение и не ярчайшее, но, как снова и снова повторяла Элис, «с Бахом схалтурить не получится». Каждое произведение требовало от исполнителя полной отдачи и сосредоточения, напряжения всего мастерства. Она сыграет безупречно, полностью сосредоточившись на дебюте.

Не на маме.

Не на том, что теперь ей некому позвонить или написать после выступления, чтобы передоговориться о времени.

Не на том, что один вечер может определить все ее будущее.

– Ты бы отлично справилась с чаконой, – сказала Элис, когда они пробрались к краю сцены, направляясь в зеленую комнату, – но сегодня за тобой ларго. Помни, это не соревнование.

У Элис такой волшебный взгляд, будто она сидит у себя дома перед камином, укутавшись в большое одеяло, рассказывая миловидным лесным созданиям сказки на ночь. Волосы, некогда, если верить фотографиям, бывшие огненно-рыжими и спускавшиеся до середины спины, теперь были коротко острижены и белы, словно молоко. Дожив до девяноста трех, она не потеряла ни теплоты, ни остроумия. Но хотя ее разум был острым, как никогда, а чувство юмора вдвойне злободневней, Этта заботливо помогла ей подняться по лестнице, стараясь не сжимать тонкую руку слишком сильно, когда один из организаторов провел их в зеленую комнату.

– Но не забывай, – ухмыляясь до ушей, прошептала Элис, – что ты – моя ученица и уже потому лучшая. И если ты чувствуешь потребность это доказать, то кто я такая, чтобы тебя останавливать?

Этта ничего не могла с собой поделать: засмеявшись, обняла наставницу за плечи и была благодарна за возвращенное с десятикратной силой объятие. Когда Этта была младше и только начинала участвовать в конкурсах, она не могла выйти на сцену, пока Элис трижды не обнимет ее и не поцелует в макушку на удачу. Это заставляло ее чувствовать себя в безопасности, вокруг плеч как будто оборачивалось теплое одеяло, и она могла спрятаться внутри этого чувства, если потребуется.

У меня есть Элис.

Пусть у нее не было больше никого, у нее была Элис, верившая в Этту, даже когда та играла из рук вон плохо. Из двух британок в ее жизни она была благодарна, что по крайней мере эта, кажется, безусловно любила ее и заботилась о ней.

Элис отступила назад, касаясь щеки Этты.

– Все в порядке, милая? Ты ведь не передумала?

– Нет! – Боже, она не могла дать Элис ни малейшего повода отменить дебют! – Просто, как обычно, нервничаю.

Элис прищурилась на что-то у нее за плечом; Этта начала было поворачиваться, чтобы посмотреть, что это, но ее наставница дотронулась до одной из сережек, в задумчивости морща лоб.

– Мама дала?

Этта кивнула:

– Ага. Вам нравятся?

– Они… – Элис опустила руку, казалось подбирая слово. – Красивые. Но и вполовину не такие красивые, как ты, утеночек.

Этта закатила глаза, но рассмеялась.

– Мне нужно… Я должна позвонить, – медленно проговорила Элис. – Ты ведь сможешь начать разогреваться сама?

– Конечно, – всполошившись, кивнула Этта. – Все хорошо?

Элис махнула рукой:

– Будет. Если я не вернусь через несколько минут, убедись, что тебя включили в очередь на сцену – тебе нужно больше всего времени, так как у тебя не было генеральной репетиции. И скрипка – какую тебе дали?

– Антониуса, – возликовала Этта. Это была одна из нескольких скрипок Страдивари из коллекции Метрополитен-музея и первая, к игре на которой ее допустили.

– Ах, золотое дитя. Придется немного поработать, чтобы разыграть ее, – предупредила Элис. – Меня не волнует, что там говорит твоя мать, будто их надо приберечь на будущее. Держать такие невероятные инструменты в заложниках за стеклом. Ты знаешь, что…

– …Чем дольше скрипка молчит, тем труднее ей вновь обрести свой истинный голос, – закончила Этта, уже раз сто слышавшая это заявление.

Страдивари – струнные инструменты, созданные семьей Страдивари из Северной Италии в конце семнадцатого – начале восемнадцатого века, стали легендарными благодаря силе и красоте звучания. Владельцы описывали их не как вещи, а как людей – темпераментных друзей с характером, который невозможно полностью подчинить, как бы виртуозен ни был исполнитель.

Как ни прекрасна была ее собственная скрипка – вийомовская копия «Мессии» Страдивари, унаследованная ею от Элис, – она была всего лишь копией. Каждый раз, думая о прикосновении к настоящему инструменту, Этта чувствовала, что из пальцев вот-вот посыплются искры.

– Еще немного, утеночек, – сказала Элис, потянувшись, чтобы нежно потрепать воспитанницу за подбородок.

Этта подождала, пока наставница благополучно спустится по лестнице, прежде чем повернуться назад и, прищурившись, устремиться во тьму.

– Вот ты где!

Обернувшись, Этта увидела Гейл, организатора концерта, что, извиваясь, проталкивала себя по сцене, насколько позволяло длинное узкое черное платье.

– Остальные за кулисами в зеленой комнате. Что-нибудь нужно? Мы разогреваемся по очереди, но сначала я тебя со всеми познакомлю. – Она оглянулась, и по ее лицу промелькнула вспышка разочарования. – Твоя наставница с тобой? Черт, а я-то надеялась с ней встретиться!

Элис и ее покойный муж, Оскар, были всемирно известными скрипачами, прервавшими карьеру в Нью-Йорке, когда Оскар заболел. Он умер всего через год после того, как Этта начала брать уроки у Элис, но в пять лет она была достаточно взрослой, чтобы получить верное впечатление о его теплоте и чувстве юмора. Хотя Элис не выступала многие годы – у нее не хватало духу даже попробовать после смерти Оскара, – о ее захватывающем дебютном выступлении в Ватикане в определенных кругах по-прежнему ходили легенды.

– Элис вернется, – пообещала Этта, когда они пробились к зеленой комнате. – Вы познакомите меня со всеми? Извините, у меня не было генеральной репетиции.

– У Эвана тоже. Все будет хорошо – сейчас разберемся.

Дверь зеленой комнаты оказалась открыта, и поток голосов, пронзительных от волнения, вылился ей навстречу. Когда она вошла, другие скрипачи уставились на нее с откровенным любопытством.

Они гадают, почему ты здесь. Этта понизила голос и изучала их в ответ, пока Гейл ходила по комнате и выкрикивала имена. Этта узнала двух из трех присутствующих мужчин – пожилых, предпенсионного возраста. Эван, конечно, все еще стоял на сцене. Организаторы уравновесили их тремя женщинами: пожилой скрипачкой, ею самой и другой девушкой, выглядящей ровесницей Этты. Гейл представила ее просто как «Софию», словно в фамилии не было необходимости.

Девушка заколола темные, почти черные, волосы в старомодный узел. На ней была обычная белая блузка, заправленная в длинную темную юбку, доходившую до лодыжек, но наряд не был и вполовину так суров, как выражение ее круглого лица, когда она заметила, что Этта изучает ее, пытаясь вспомнить, пересекались ли они на конкурсах.

– Мистер Фрэнкрайт, вы следующий, – сказала Гейл, когда Эван вошел и представился. Один из стариков встал и, получив великолепную скрипку Стадивари, вышел.

Никто, казалось, не был в настроении разговаривать, что было Этте только на руку. Девушка надела наушники и, закрыв глаза, принялась слушать ларго, сосредоточившись на каждой ноте, пока ее маленькая сумочка нечаянно не соскользнула с коленей и блеск для губ, пудра, зеркальце и деньги, которые она в нее сунула, не рассыпались по плитке. Эван и другой мужчина с тихим смехом помогли ей сгрести все обратно.

– Извините, извините, – бормотала она. И только начав запихивать все обратно, заметила, что в сумочке скрывается маленький кремовый конверт.

«Не может быть», – подумала она. Этта и подумать не могла… мама сто лет так не делала. Сердце радостно подскочило в груди, наполняясь старым знакомым звездным светом, когда она разорвала и вытрясла содержимое конверта. Внутри оказалось два листа бумаги – на одном было бессвязное письмо, показавшееся бы – случайному глазу – болтовней о погоде, музее и доме. Но был и второй, меньший лист бумаги с вырезанным в центре сердечком. При наложении второго листа на первый сообщение менялось; сердце собирало бессвязные пустые слова в простое: Я люблю тебя и так горжусь тем, кто ты есть и что совершишь.

Роуз оставляла дочери подобные записки всякий раз, отправляясь в командировку, когда Этта оставалась с Элис, – маленькие напоминания о любви, спрятанные в сумку или футляр для скрипки. Но чем дольше она смотрела на записку, тем слабее делался первоначальный всплеск счастья.