Качели судьбы - Ирина Глебова

– В чём же были ваши политические разногласия? – спросил Кандауров, сделав ироническое ударение на слове «политические». Что за время настало! Каждую семью нынче будоражат политические страсти: отцы – консерваторы, дети – демократы, внуки – юные бизнесмены с криминальным уклоном… Что же говорить о большом коллективе, таком, как литстудия!

Дубровин уловил и принял иронию, тоже улыбнулся.

– Вы правы, конечно, «политические» – это сильно сказано. Если в двух словах, то так: меня восхищал несколько лет назад своей смелостью и раскованностью журнал «Огонёк», я и сейчас его поклонник. А Лариса Алексеевна и её муж всегда читали и «Огонёк», и мои любимые газеты «Московский комсомолец», «Московские новости», но и другие, альтернативные – газету «Литературная Россия», журнал «Наш современник». Сами знаете, как разнятся позиции этих изданий. Вот нередко на занятиях и дома у Климовых мы пытались доказать друг другу свою правоту.

– И что, получалось?

Дубровин немного смутился:

– Вы знаете, через некоторое время я понял одну вещь: во всём. Сейчас происходящем, есть самые разные стороны. А я, возможно, и правда был закольцован вокруг одной позиции, может быть даже не собственное мнение имел, а навязанное… Путано я, наверное, говорю. Но, главное, Лариса Алексеевна одного добилась – я теперь стараюсь читать разные издания и составлять своё мнение.

Наверное, разговор поворачивался на какую-то боковую, не самую важную тропу. Но всё же Кандауров поддержал его, надеясь и здесь увидеть подсказку, нужный поворот. Кто знает, что пригодиться, розыск ещё в самом начале.

– Для вас, значит, мнение Ларисы Алексеевны не прошло даром. А что можно сказать о других студийцах?

Его собеседник пригладил редеющие волосы.

– Да, я оказался не одинок. Но и другие были. Один молодой поэт перестал даже ходить на студию.

– Кто это?

– Зовут Дмитрий Жилин. У него с Ларисой Алексеевной и раньше случались стычки на литературной почве. Дима однажды заявил, что таких авторов, как Василий Фёдоров или Николай Рубцов нельзя и за поэтов считать. Истинная поэзия – Пастернак, Мандельштам, Бродский, а то – примитив. Лариса Алексеевна в ответ взяла и прочитала стихотворение Фёдорова. А Жилин процитировал Пастернака. Лариса Алексеевна – Рубцова, он – Мандельштама… Тогда она обратилась ко всем: «Смотрите, ребята, разве можно возвеличивать один талант за счёт унижения другого? И откуда у тебя, Дима, такое неприятие поэзии, идущей от родных корней?» А вскоре у них – вторая стычка, теперь уже по поводу газетно-журнальных пристрастий. Дмитрий был груб, но, знаете, у меня такое ощущение, что у него с психикой не всё в порядке. Вскочил, глаза горят, на губах чуть ли не пена пузырится. Закричал, что Лариса Алексеевна шовинистка и черносотенка, выбежал…

– А она?

– Она головой покачала так огорчённо. Говорит: «Знакомая лексика: ярлыки навешивать, оскорблять… Задурили парню голову. Разве можно с такой злостью в душе жить и творить?» Жаль ей было его, парень-то Дима способный.

– Когда это произошло?

– Зимой ещё, в феврале, кажется.

– Больше Жилин на занятия не приходил?

– Нет, с тех пор не появлялся. Хотя, если бы пришёл и извинился, Лариса Алексеевна была бы рада.

Они помолчали, затягиваясь дымом. Кандауров курил первую сигарету, Дубровин уже третью. Лиза, молчаливо присутствующая при разговоре, во время паузы вновь наполнила их чашки, подложили в тарелки по кусочку торта.

Викентий Владимирович, наконец, сказал:

– Я скажу вам, Анатолий Васильевич, одну вещь. Судя по всему, убийство Ларисы Алексеевны – не случайность. Как мы говорим, заранее обдуманное и организованное.

Лиза тихо ахнула, прижав ладонь к щеке, у Дубровина заходили на скулах желваки.

– Кто же мог? – выговорил через силу. – Такой человек… Все любили…

– Как выясняется даже из нашего с вами разговора – не все.

Дубровин был искренне взволнован.

– Нет, Викентий Владимирович! Вы не можете так думать! Чтобы наши ребята…

– Успокойтесь, ради Бога! – Кандаурову стало жаль его. – Я никого не подозреваю. Но ведь случилось всё именно в субботу – после литстудии. И так совпало: некому было проводить Климову, занятие затянулось… Вы можете помочь мне: хорошо знаете Климову, её семью, студийцев. А я всё больше склонен предполагать, что убийство связано с моментами жизни погибшей – что-то из её прошлого или настоящего. Вдруг вы о чём-либо вспомните. Оказаться важным может даже незначительный эпизод… У кого-то из студийцев есть машина?

Удивлённо вскинув брови, Дубровин покачал головой, облегчённо перевёл дыхание:

– Нет, откуда! Те, кто постарше – люди моего достатка. А молодёжь из скромных семей. Впрочем… – он замялся, – я мало знаю об их родителях. Может, у кого-то и есть… Вот видите! – воскликнул огорчённо. – А вы говорите «много знаю»!

– Ничего, ничего, – успокоил его Кандауров. – Мы уточним, а если и есть, это ещё ничего не значит. Подумайте, Анатолий Васильевич! Может, припомните то, о чём стоило бы рассказать?

Лиза положила руку мужу на плечо:

– Толя, – сказала она. – А тот ваш мальчик, которого убили бандиты?

Глава 4

В конце летних каникул, когда ребята собрались в родной школе, они узнали, что десятых класса у них будет всего два, в то время как девятых насчитывалось аж до буквы «Е» Многие из бывших одноклассников ушли в ПТУ: как раз в тот год профтехучилища стали общеобразовательными. Кто-то рванул в техникумы, а те, кто перебивался с двойки на тройку, устроились работать и оканчивать вечернюю школу. А всё потому, что ещё в конце учебного года ходили упорные слухи: программа десятого класса очень усложнена, требования – как к студентам, кто сумеет окончить, попадёт в институт почти без экзамена.

Лариса очутилась в 10 «А», где её бывших одноклассников было меньше трети. И неожиданно для себя подружилась с ребятами из параллельных классов, кого знала давно, но только в лицо. Таня Суркова тоже писала, но не стихи, а заметки в молодёжную газету, собиралась поступать на факультет журналистики. Славка-рыжий, несмотря на свой мрачный вид, оказался остроумным и начитанным парнем. Альберт Грёмин, кумир женской половины школы, был, как пришлось признать Ларисе, достоин того. Он играл на пианино, и часто на переменах, не ломаясь, садился к инструменту в актовом зале, легко выдавал всё, что ни просили: малышам – песенки крокодила Гены, ровесникам – Высоцкого. А иногда сам музицировал, самозабвенно прикрыв глаза: когда классику, когда джаз. Так же самозабвенно он мог гонять мяч на школьной спортплощадке и орать немузыкальным баском: «Пас на меня!» И, к тому же, осанкой, выразительными чертами лица, легко вьющимися русыми волосами, а, главное, врождённой непринуждённостью манер он отличался от других парней, так же вытянувшихся и возмужавших к десятому классу.

Их дружная четвёрка вовсе не была двумя парами. И не стремилась к этому. Девчонки сидели за одной партой, мальчики – на следующей за ними. Так удобно было переговариваться, подсказывать друг другу решение задачи или трудное слово в диктанте, шутить над учителями или обсуждать одноклассников. Бывало, и с уроков сачковали вместе – в кино или погулять по парку. Правда, после школы встречались не часто, у каждого были ещё свои особые занятия и увлечения. Альберт играл в любительском джаз-банде какого-то института, прыгал с парашютом. Славка возился в отцовском гараже с мотоциклом, и когда эта старая тарахтелка бывала на ходу, выжимал всё возможное на загородных трассах. Татьяна часто уезжала в редакцию своей любимой молодёжки на семинары или с репортёрской бригадой отправлялась в рейды. Лариса в это же время стала ходить в литературную студию.

Когда, ещё в первом классе, она начала сочинять, это были не стихи, а увлекательные истории о героических приключениях мальчика-партизана из военного времени. Она тогда, конечно, не записывала их, а придумывала и просто рассказывала ребятам из своего двора. Теперь же рассказов и неоконченных романов набралось несколько общих тетрадей. Однако сама Лариса относилась к ним иронично, считая серьёзными лишь свои поэтические пробы. И на студию она понесла стихи.

О существовании такого коллектива она узнала от Тани Сурковой. Подруга по заданию своей газеты делала литстраничку о студии.

– Знаешь, – говорила она Ларисе, – мне очень понравилось. Там недавно сменился руководитель, пришёл толковый мужик, профессиональный писатель, разогнал старичков-графоманов, и сейчас там, в основном молодёжь. Интересные ребята. – Состроила гримаску, закатив глаза. – И творчески, и внешне! И вообще, мне кажется, эта студия лучшая в городе. Хотя главной считается та, что при городском Союзе писателей. А ты ведь из профессионалов никому свои творения не показывала?

– Валентине Ивановне, – ответила Лариса, и обе девочки засмеялись. Учительницу русского языка и литературы они всерьёз не воспринимали. Однажды на уроке Лариса сильно увлеклась, дописывая последнюю главу своей поэмы «О любви и смерти», за что и была наказана. Валентина Ивановна тетрадку отобрала, а через два дня вернула, жирно подчеркнув красным карандашом все грамматические ошибки. Сказала: «Рифма часто глагольная, ритм сбивается, а тема – рано тебе ещё об этом! И вообще, Тополёва, учи лучше правила!»