Исчезновение - Джозефина Тэй

Лиз тронула машину с места, и они поехали потихоньку вдоль склона, параллельно деревне.

— А потом за последние полгода из Лондона сюда все валом повалили, как бараны, — заметил Сирл.

— Откуда вы знаете?

— Я наблюдал такое на Побережье. Кто-то находит хорошее тихое местечко, и прежде, чем он успеет поставить уборную, его уже приглашают выбирать мэра.

— Угу. В каждом третьем доме этого поселка живет пришлый человек. Все степени благосостояния: от Тоби Таллиса — знаете, драматурга, у него красивый дом в стиле короля Якова[6] — до Сержа Ратова, танцора, который живет в перестроенной конюшне. Все варианты жизни во грехе, от Дини Паддингтон, к которой на уик-энд никогда дважды не приезжают одни и те же гости, до бедных старых Атланты Хоуп и Барта Хобарта, которые, благослови их Господь, живут во грехе вот уже, наверное, тридцать лет. Все степени таланта — от Сайласа Уикли, того, что пишет эти мрачные романы про деревенскую жизнь, от которых несет навозом и нескончаемым дождем, до мисс Юстон-Диксон, один раз в году печатающей книгу сказок для рождественской торговли.

— Звучит очень мило, — проговорил Сирл.

— Это непристойно, — возразила Лиз гораздо горячее, чем собиралась, и снова подумала: интересно, почему она так раздражена сегодня вечером? — Но если говорить о непристойности, — продолжала она, беря себя в руки, — боюсь, сейчас слишком темно и вы не сможете как следует рассмотреть Триммингс и оценить его по достоинству. Придется подождать до утра. Сейчас вы увидите только его силуэт на фоне неба.

Лиз подождала, пока молодой человек разглядывал вырисовывавшуюся на фоне вечернего неба полосу маленьких башенок и зубцов.

Особо прелестна оранжерея в готическом стиле, но при этом освещении ее не видно.

— Почему мисс Фитч выбрала этот дом? — спросил изумленный Сирл.

— Потому что она решила, что он прекрасен, — ответила Лиз, и в ее голосе прозвучала теплота. — Тетя Лавиния выросла в доме священника, понимаете, доме, построенном около тысяча восемьсот пятидесятого года. Так что ее глаза привыкли к викторианской готике. Знаете, если по-честному, она даже теперь не понимает, что в этом плохого. Она знает, что люди смеются над ее домом, но относится к их смеху совершенно философски — она действительно не понимает, почему они смеются. Когда тетя первый раз привела сюда Кормака Росса, своего издателя, он поздравил ее с тем, насколько дому подходит его название,[7] а она и понятия не имела, о чем он говорит.

— Ну, я вовсе не настроен наводить критику, пусть и на викторианскую готику, — сказал молодой человек. — Со стороны мисс Фитч было необыкновенно мило пригласить меня сюда, даже не заглянув в справочник. Почему-то в Штатах мы считаем англичан более осторожными.

— Дело не в осторожности англичан, дело в домашних расчетах. Тетя Лавиния пригласила вас под влиянием минуты, зная, что ей для этого не нужны никакие хозяйственные приготовления. Она уверена, что в доме есть достаточный запас простынь, чтобы застелить кровать для гостя, и достаточно еды, чтобы накормить его, и достаточно «рабочих рук», чтобы обеспечить ему комфорт, вот она и не колебалась. Вы не против, если мы обойдем гараж и занесем ваши вещи через боковой вход? От комнат прислуги до парадной двери ужасно далеко, суточный переход, да еще, увы, баронский холл посредине.

— А кто все это построил и почему? — поинтересовался Сирл, глядя вверх на возвышавшуюся над ними махину дома, пока они огибали его.

— Насколько я знаю, человек из Бредфорда. На этом месте стоял очень приятный раннегеоргианский дом — гравюра, на которой он изображен, висит в охотничьем кабинете, — но новый хозяин посчитал, что это строение имеет жалкий вид, и снес его.

Сирлу пришлось пронести свой багаж по уродливым коридорам, еле-еле освещенным. Коридорам, которые, как заявила Лиз, всегда напоминают ей дортуары школы.

— Поставьте чемоданы тут, — сказала она, показывая на черную лестницу, — кто-нибудь отнесет их. А теперь пойдемте в относительную цивилизацию, согреемся, выпьем и поищем Уолтера.

Она толкнула обитую зеленым сукном дверь и ввела гостя в переднюю часть дома.

— Вы тут на роликах катаетесь? — спросил он, когда они пересекали бессмысленно громадный холл.

Лиз ответила, что до этого она не додумалась, но что помещение очень удобно для танцев.

— Местные охотники устраивают тут свой ежегодный бал, — пояснила она. — Вам, возможно, все равно, но здесь меньше сквозняков, чем в зале Хлебной биржи в Уикхеме.

Лиз открыла дверь, и после серых пейзажей Орфордшира и мрачных темных коридоров они попали наконец в тепло и уют освещенной пылающим камином гостиной, уставленной старинной мебелью и пахнущей горящими дровами и нарциссами. Лавиния сидела в глубоком кресле, поставив свои маленькие ножки на край чугунной решетки. Растрепавшаяся копна ее волос, с выбившимися из-под шпилек прядями, разметалась по подголовнику. Напротив нее в своей любимой позе — локоть на каминной полке, нога на решетке — стоял Уолтер Уитмор. Увидев Уолтера, Лиз почувствовала прилив любви к нему и облегчение.

«Облегчение — почему?» — спросила она себя, слушая, как здороваются мужчины. Она же знала, что Уолтер будет дома. Отчего же облегчение?

Потому ли, что теперь она может переложить бремя светских забот на плечи Уолтера?

Однако светские обязанности были ее повседневной работой, и она легко справлялась с ней. Да и назвать Сирла «тяжким бременем» нельзя. Лиз редко приходилось встречать столь милого в обращении, столь нетребовательного человека. Откуда же эта радость, что она видит Уолтера, это абсурдное ощущение, что теперь наконец все будет хорошо? Как у ребенка, вернувшегося из чужого дома в привычную обстановку.

Лиз заметила радость, мелькнувшую на лице Уолтера, когда он приветствовал Сирла, и снова почувствовала прилив любви к жениху. Ничто человеческое не было ему чуждо, у него были недостатки, на его лице уже начали появляться морщины, а волосы стали отступать с висков, но это был живой Уолтер, реальный, а не символ внечеловеческой красоты, который явился сегодня утром из космоса.

Лиз с удовольствием отметила, что рядом с высоким Уолтером гость выглядит почти коротышкой. И туфли его, хоть они и были такими дорогими, увы, слишком бросались в глаза.

«Ну в конце концов, он же просто фотограф», — подумала Лиз и поймала себя на нелепом снобизме.

Неужели Лесли Сирл произвел на нее такое впечатление, что ей нужно защищаться от него? Конечно же нет.

Ничего необычного не было в том, что среди северян вдруг появилась красота утренней зари мира, и нечего удивляться, что эта красота заставляла вспоминать сказки о людях-тюленях и об их таинственных странностях. Молодой человек был просто красивым американцем скандинавского происхождения, проявлявшим недостаточный вкус в отношении своей обуви и большой талант в применении линз нужного типа. У нее, Лиз, не было ни малейшей необходимости осенять себя крестом или как-то иначе защищаться от его чар. Однако, несмотря на все это, когда ее мать за обедом спросила Сирла, есть ли у него родственники в Англии, Лиз почувствовала, что ее удивила сама мысль, что у него может быть что-то столь земное, как родственники.

Сирл ответил, что у него есть кузина. Больше никого.

— Мы не любим друг друга. Она художница.

— А что, разве живопись — это non sequitur?[8] — спросил Уолтер.

— О, мне даже нравится, как она пишет, — то, что я видел. Просто мы раздражаем друг друга, вот и не надоедаем один другому.

Лавиния спросила, что пишет кузина — портреты?

Пока они так разговаривали, Лиз подумала: интересно, написала ли когда-нибудь художница портрет своего кузена? Наверное, это очень приятно — иметь возможность взять кисть, коробку с красками и запечатлеть для собственного удовольствия красоту, которая иначе никогда не будет тебе принадлежать. Хранить ее, любоваться ею, когда захочется, — и так до самой смерти.

«Элизабет Гарроуби! — призвала она себя к порядку. — Еще чуть-чуть, и ты станешь вешать на стенку фотографии актеров!»

Но нет, здесь было что-то совершенно иное. Что-то более достойное порицания, чем любить… чем восхищаться творениями Праксителя. Если бы Пракситель когда-нибудь решил обессмертить бегуна с барьерами, этот атлет был бы как две капли воды похож на Лесли Сирла. Надо спросить как-нибудь Сирла, в какой школе он учился и не участвовал ли в беге с барьерами.

Лиз было немного обидно, что ее матери не понравился Сирл. Конечно, этого никто никогда не заподозрил бы, но Лиз слишком хорошо знала свою мать и могла с точностью микрометра определить ее тайную реакцию на любую ситуацию. Сейчас она не сомневалась, что под внешней вежливостью кипело и бурлило недоверие, как бурлит и клокочет лава под ласковыми склонами Везувия.