Огнепоклонники - Сергей Семенов

– - Нету, -- сказал Тараска, чувствуя, как блаженная теплота выгоняет озноб из его костей, а в голове возникает картина ночного неба, что он видел сейчас. "Отчего не спят звезды?" -- родилась у него мысль. А другая ответила: "Они светят богу, а бог разбирает при свете их людские дела и судит их". -- "И меня будет судить? Только когда? Сейчас или завтра?" -- "Завтра". -- "Ну ладно, пущай", -- спокойно подумал Тараска. Вытянулся и заснул уже в тепле.

VI

Пробуждаясь утром, Тараска услыхал, что за окнами шел какой-то разговор. Разговаривали крупно какие-то мужики. Мальчику стало любопытно, что это за мужики там разговаривают. Но вдруг в его памяти выплыло вчерашнее. "А может быть, это был сон?" -- поспешил подумать мальчик, но память сказала, что не сон. Тогда Тараска понял, почему за окном идет мужичий разговор, и из него точно выдернули становую жилу [Становая жила -- позвоночник]; он опустился, нахохлился и еле мог шевельнуть руками и ногами.

Два мужика вошли в избу. Один -- старый, бородатый, Сонькин отец; другой помоложе -- москвич Никандр, стриженый, с серыми холодными глазами.

– - Ну, где они, молодые поджигатели-то? -- сказал Сонькин отец. -- Встали с постели али еще не поспели?

Он ухмыльнулся и взглянул на печку, где копошился Тараска. И то, как он взглянул и как сказал свои слова, так подействовало на Тараску, что ему вдруг стало не страшно. Он быстро слез с печки; в это время в чулане мать расталкивала Кирюшку.

– - Вставай, будет нежиться-то, мужики за вами пришли.

– - Вот им проборку на сходке сделают, чтобы не отважились так, паршивцы, -- совсем другим тоном, чем Сонькин отец, выговорил Никандр. -- Если бы ребята не поспели, не миновать бы всем сараям гореть.

– - С огнем шутить нельзя, -- в тон ему проговорил Сонькин отец, -- огонь -- что солощая [Солощая -- неразборчивая в еде.] лошадь: куда шея достанет, все выщипет.

– - Пощипал бы, нечего сказать, в затылке почесал бы! И как вы удумали? -- обратился к ребятам Никандр.

– - Ну, нам нечего им допрос делать, их на сходке спросят… А вы справляйтесь скорей да пойдемте.

У Тараски дрожали руки, когда он обувался. Кирюшке помогала мать. Она глядела на ребят так, как бы сочувствовала тому, что ребят выведут на сходку, и в то же время ей было жаль сынишку. Она тоже волновалась, и у ней дрожали руки.

Кочнев справлялся молча, тяжело; он сегодня запоздал с выгоном скотины и не хотел ее выгонять до конца сходки.

Тараске вдруг стало жалко, зачем он ночью пришел домой. Лучше бы ночевать в лесу, а там бы он вышел в стадо к дяде Фаддею, и дело б как-нибудь сошло. Дрожь и холод внутри разбирали его снова, и он еле владел собой. Но вот ребята справились совсем, и Сонькин отец, скомандовал:

– - Ну, идем!

Все пошли из избы. Сходка была посреди деревни.

Уже всходило солнце. Лучи его обливали красный посад. Все было мокро от росы, и дворы были точно выкупанные. Сходка жалась к Хрущеву двору и глухо шумела. Когда мужики увидали, что поджигателей ведут, перестали говорить и встретили ребятишек зловещими взглядами. И по этим взглядам нельзя было думать, что дело кончится добром.

– - Вот они, собачьи дети! -- хрипло выкрикнул, глядя на них, рыжий Шенунов. -- Возьми их, куда хошь девай -- хошь тес теши, хошь дрова руби…

– - Много в них мозгу, ими подворотню не заткнешь.

– - Подворотню не заткнешь, а сами дырку сделали -- возами не законопатишь, ехидно вздохнул, прищурив глаза, благочестивый Хорьков

– - Вы что ж это, такие-проэтакие, зачем стали сарай поджигать? -- набросился на ребятишек староста, и все приумолкли, ожидая, что скажут ребята в свое оправдание.

– - Мы сараев не поджигали, -- бойко и серьезно ответил Кирюшка.

– - Как -- не поджигали? -- вскипел староста. -- А отчего же сгорел Прасковьин сарай? Иль на него из пруда выкинуло?

– - Мы только огонь разожгли.

– - А нешто можно около стройки огни жечь?.. -- не вытерпев, крикнул, сразу делаясь красным, Хорьков.

Вслед за ним дружно загалдели другие мужики. Тараска вздрогнул, оглянулся кругом и увидал у всех покруглевшие глаза, искаженные лица и широко разинутые рты с болтающимися в глубине языками. И ему опять стало страшно так же, как когда в избу входили посланные за ними. Шумный, бессвязный галдеж продолжался долго, потом стали выделяться отдельные слова:

– - Розог надо, да выпороть хорошенько!

– - Беспременно, чтобы вперед неповадно было!

– - Запороть их надо, а не выпороть! -- пискливо крикнул Хорьков.

Кто-то куда-то пошел, а мужики опять продолжали кричать и волноваться. Они плотной стеной окружили ребятишек, и, если бы ребятишки вздумали убежать, им негде было бы выскочить. Тараске почему-то захотелось сесть, а Кирюшка громко заплакал.

– - Да неужто вы вправду их стегать будете? -- послышался голос Кирюшкиной матери.

– - Нет, чесаться… Почешемся да и разойдемся.

Вслед за вдовой что-то крикнул Кочнев. Но его голос был так слаб, а у мужиков злоба все расходилась. Их стена становилась все плотнее. Теперь уж и с той стороны не было возможности пробраться к ребятам.

Вот над головами мужиков поднялся целый пук свежих, с осмуненными [Осмунённые -- оборванные одним движением.] листьями березовых ветвей. Пук стали делить. Вдова опять закричала, но увесистые кулаки Никандра отолкнули ее; а Кочнев, бледный, с дрожащими губами, что-то бормоча вслух, размахивая руками, быстро пошел со сходки…

VII

Оба огнепоклонника лежали на лавке у вдовы в избе, причем Кирюшка лежал, где обыкновенно и спал, в чулане, а Тараску поместили на коннике. Кирюшка то и дело ворочался и охал, а Тараска вытянулся, как плеть. Лицо у него было бледное, глаза закрыты, он тяжко, прерывисто дышал и изредка стонал.

Вдова сегодня отпустила свою девку одну на работу, а сама осталась дома и не выходила из избы, наблюдая за обоими. Кирюшка успокаивался и засыпал на целые часы, но Тараска был все в одном положении. К вечеру у него открылся бред, он вскакивал, кричал: "Огонь! огонь!" -- или начинал звать мать и громко, неистово плакал. Кочнев его уговаривал и все ругал "мир".

– - Медведи нестриженые! Справились! Одолели! Хватило силушки, дьяволы!

– - Если бы я своего не вырвала, и моего бы так, -- говорила вдова.

– - Твой-то поздоровше, он вон Шепунову палец откусил, а этот не то, -- стебелек… надо матери письмо писать…

Кочнев пошел в волость писать письмо. Вернулся к петухам. Тараске все не было лучше. Всю ночь Тараска пробредил и утром лежал, не открывая глаз. Он не поднимал головы и принимал только питье. Кирюшка же с утра встал с лавки и перешел на печку, а после обеда стал ходить по избе.

Тараска был в одном положении еще два дня, а потом ему стало хуже. В это время в деревне появилась незнакомая, понурая баба, с бледным морщинистым лицом и выцветшими глазами. Она спросила, где живут пастухи, и прошла в избу к вдове. Тараска в это время лежал уж под образами. Баба порывисто подошла к нему, взглянула ему в лицо и вдруг залилась слезами.

– - Чуяло мое сердце, что не сносить ему головушки в чужих людях. Как я упиралась погодить годок! А мой пьяница затвердил, што нечего годить. Польстился на пятнадцать целковых.

– - Ну, може, еще выправится, -- утешала ее вдова.

– - Где выправиться, когда такие мялы прошел. Ведь он, как вербовый прут, хлипкий, где ему это вынести…

Она сняла одёжину, подсела к голове мальчика и долго, пристально глядела, как он дышит, и слезы градом катились из ее глаз.

Перед вечером Тараска очнулся, открыл глаза. Мать поворотила ему голову к себе и стала спрашивать, узнает ли он ее. Но Тараска не узнал. Он тихо пролепетал:

– - Звезды-то какие, как огонь! Огонь! -- вдруг вскрикнул он, захныкал, застонал и опять впал в беспамятство.

К утру Тараска умер.

1916 г.