Коршунов след - Светлана Гольшанская

Холодок росы пробрался сквозь рубаху. Скоро рассвет.

Остриё отцовской сабли упёрлось в грудь.

Всё закончится в овраге. Нет, не закончится, не закончится никогда!

— Отправил бы тебя обратно. Не достоин ты. Но она тебя всё ещё любит и ждёт, — отец убрал саблю и подал руку, помог подняться и подтолкнул к тропе. Частокол из сосен расступился, на опушке показалась одинокая хижина с мерцающей лучинкой в окошке. Указывала путь. — Ступай. И будь ей благодарен, душу твою она спасла.

Кирий пошёл. Замер на пороге. Робость одолела. Постучал — дверь сама отворилась.

Ольва сидела на низкой травяной лежанке у окна. Простоволосая, босая, в одной льняной рубахе. Голову повернула и устало поглядела заплаканными глазами.

— Вода и еда на лавке, — указала дрожащим пальцем и отвернулась.

Кирий стянул превратившуюся в лохмотья одежду, обмыл раны в тазу. Студёная родниковая вода залечила искалеченное тело. Краюха хлеба и кусок солонины да кружка холодного молока — вроде и силы вернулись, отпустила усталая боль. Только тогда Кирий решился глянуть на Ольву.

Она сцепила ладони на коленях, распущенные волосы скрывали фигуру, голова повёрнута к окну. Кирий опустился рядом. Ольва не шелохнулась. Он притянул её к себе и заглянул в потухшие васильковые глаза.

Прости. Не заставляй говорить, мне это тяжело. Я знаю, что недостоин, что причинил боль. Я так боялся размякнуть и потерять себя, а всё равно потерял. Гораздо больше.

Кирий целовал губы, глаза. Так долго мечтал, хоть сам себе не признавался. Спустился к ногам, гладил тонкие щиколотки, скользил пальцами по икрам, вдоль крутых бёдер, пил сладкий мёд из впадинки на животе. Как спокойно! Как трепетно! Не хочется вспоминать, что вот-вот забрезжит первый солнечный луч.

Ольва обмерла поначалу, не шевелилась, только вздыхала глубоко от прикосновений, теплела. Он продолжал ласкать, надеясь растопить лёд. Как же хотелось этого тогда! Почему он испугался? Почему всё испортил?

Мягкие грудки приятно легли в руки. Затрепетали спелые вишни между пальцев. Губы коснулись ложбинки, потянули нежную кожу. Ольва вздрогнула. Кирий вытянулся на руках и заглянул в лицо. Страшно.

Пушистые ресницы трепетали. Глаза не горели, как прежде, игривым дерзким огнём, по щекам катились слёзы, подрагивали припухшие губы. Ольва протянула руку и пробежала пальцами по шрамам на его щеке. Подтянулась и обняла его за шею. Поцеловала в губы так, что внутренности вспыхнули. Пожалуйста, ещё! Сладко и мучительно. Мгновение промедления — боль, но приятно растянутая тетивой на тугом луке. Движения мягкие, нарочито осторожные. Слишком боязно снова всё испортить. И как же хорошо там внутри, когда обнимают тепло и жарко, когда любят всем сердцем. Не за что, а вопреки. Томное удовольствие от каждого толчка. Тонкие ножки смыкаются на его талии. Ближе, быстрее, яростней. Уже можно. Голова пустеет. Истирается овраг, кровь, мертвецы, воронье карканье, зов отца. Есть только нежная мякоть, и песня сладких стонов, и дробный танец смежающихся тел. Запах ромашки и липового цвета. Её губы — нежнейшие лепестки мальвы. Гудит вздымающийся вал. Последний взгляд глаза в глаза. Суматошный ритм крепких объятий.

Безмятежная нега укрывает прозрачным пологом. Застыть бы так на вечность, не размыкать объятий, не переставать целовать. Чтобы не стучались в окно солнечные лучи и не разделял тела этот сонный, усталый вздох.

— Я так хотела, чтобы это был ты, — прошептала Ольва горячо. Переплела с Кирием пальцы. Залопотала быстро-быстро, как в детстве — едва слова получалось разбирать. — Если надо, я буду безропотной рабыней, только не уходи больше. Наверное, я глупая, раз так по тебе убиваюсь, но по-другому не могу. Этот год я не жила, я умирала. Хотела отдать душу колдуну, чтобы стало легче. А не стало бы, потому что нет уже души, с тобой она всегда, хоть тебе и не нужна вовсе, — она заплакала и закрыла рот рукой. — Прости, ты этого не любишь. Я буду молчать.

За окном уж зазывали утро оголтелые соловьи. Красным заревом занимался рассвет.

Кирий поднялся и оделся. Накинул ветхий плащ на рваную рубаху. Мягкие руки Ольвы обернули талию. Кирий поцеловал ладошку и подошёл к порогу:

— Не убивайся больше, не продавай душу и не зови костлявую. Моя любовь всегда с тобой. Поможет и защитит.

Через дверь рванулись огненные лучи. Вспыхнул Кирий-навий и разлетелся вороньей стаей.

Ольва прижала руку ко рту. Правду, значит, народ молвил — не выжил любимый её в той сече.

Только белая лента вокруг запястья осталась и чёрная надпись на ней, будто острым стержнем на бересте:

«Живи и будь счастлива. Кирий».