Берестяга - Владимир Кобликов

— Пошли, — позвал Прохор друга и направился к выходу.

— Проша, подожди нас, — окликнула Таня.

— Давай подождем, Берестяга, — сказал Петька.

— Давай, если хочешь…

Петька и Прошка переглянулись, когда увидели, как очкарик подает Тане пальто и держит ее сумку.

— Вот это да! — протянул Нырок.

— Как иностранец.

Наконец они оделись и подошли к приятелям. Таня вопросительно посмотрела на Петьку и протянула ему руку. Петька, растерявшись, подал ей только три пальца.

— Таня, — сказала Самарина.

Нырков первый раз в жизни так знакомился с девчонкой. Он чуть не хохотнул, но все-таки сдержался, и подавив смех, произнес:

— Петька.

— Мальчики, познакомьтесь.

Очкарик поклонился Прошке и Петьке (каждому в отдельности) и с улыбкой, с очень вежливой улыбкой, сказал:

— Александр Лосицкий.

Своими поклонами очкарик сразил ребят «наповал». Нырков, невольно передразнивая Лосицкого, тоже отвесил поклончик и с улыбкой, которую скорее можно было назвать ухмылкой, сладкоголосо произнес:

— Петр Нырковский.

А Берестняков просто буркнул:

— Прошка.

Почти всю дорогу Прохор и Петька помалкивали. И не оттого вовсе, что им не хотелось поговорить. Нет. Просто они не могли поддерживать этого непонятного для них разговора, который завел Лосицкий. А Александр все расспрашивал Таню о книгах, про какие ни Петька, ни Прохор даже не слышали. Потом эвакуированные говорили про Шопена, про ноктюрны. И Таня и очкарик очень любили Шопена.

«Все откуда-то знает, жердь очкастая, — завидовал Лосицкому Прошка. — Чай, жил в городе, как барин, да книжечки почитывал. Поворочал бы с наше, по-другому бы запел… Ученая цапля!»

И Петька думал почти так же, как и Прохор: «Ишь, выдрючивается перед ягодинкой… «Шопен!» «Ноктюрн!» — мысленно дразнил Лосицкого Петька. — Пожил бы, долговязый брехун, в деревне, узнал бы, почем фунт Шопена! С дедом с моим денек покосил бы, такой ноктюрн в пузе замузыкал бы! Я те дам…»

— А вам нравится Шопен? — спросил неожиданно Лосицкий Петьку.

— Нам? — Петька ткнул себя в грудь рукавицей. Покраснел. Смешался, но все же решил поострить: — Не приходилось его видать: он к нам в Ягодное не наведывался. — Нырков виновато поглядел на Таню. Он знал, что сострил глупо. Петька разозлился на Лосицкого. «Ну, погоди, — мысленно пригрозил он ему, — погоди же, четырехглазый грамотей, ужо я тебе подсуну орешек! Поломаешь и ты зубки свои белые…»

Прошка ждал, что и его сейчас спросят о Шопене, но Лосицкий после Петькиного ответа замолчал, почему-то тоже смутился и старался не глядеть на Таню. А она делала вид, что ничего не слышала. Шла и терла рукавичкой нос… Вот тут-то Нырка и осенило.

— На лыжах бы покататься, — будто для никого сказал Петька.

Таня обрадовалась.

— Пойдемте! — сказала она. — Здорово Петя придумал. Правда, Саша?

— Мысль хорошая, — согласился с Таней Лосицкий, — но я не смогу составить вам компанию. У меня лыж нет.

— Какая невидаль лыжи. Найдем, хоть десять пар. — Нырков посмотрел на ботинки Лосицкого и добавил. — И валеные для катанья достанем.

Петька Нырков по натуре был добрым пареньком, но сейчас добреньким только прикидывался. Мысли-то у него были сейчас недобрые.

Лыжню прокладывал Петька. Следом за ним шла Таня, за Таней — Лосицкий, а Прохор был замыкающим. Таня до этого уже несколько раз ходила на лыжах без палок. Прошка учил ее. Лосицкий же все время спотыкался и падал. Вставая, каждый раз смущенно оглядывался на Прошку. Прошка в душе посмеивался над «ученой цаплей», но виду не подавал.

Возле леса ребята остановились. Холодное солнце повисло на вымерзшем до ледяной синевы небе. Чистый хрупкий снег сверкал, словно усыпанный крохотными стеклышками. Все звуки куда-то попрятались. Заснеженные поля, лес превратились в царство белой тишины.

— Как тихо здесь, — сказала Таня.

Каждый из ребят понял, почему Таня Самарина так сказала. И все четверо подумали об одном и том же, даже посмотрели, не сговариваясь, туда, где была Москва. Там полыхала война; там воевали их отцы; там люди шли на смерть, защищая родную землю и город, который русские прозвали сердцем Родины; там сейчас снег стал черно-красным. И там давно забыли, что такое тишина… Постояли.

— Куда поедем? — спросил Прошка Петьку.

— На Хитрую горку, — неуверенно ответил Петька.

— На Хитрую? — переспросила Таня. — А почему именно на Хитрую горку?

— Да так, — нехотя ответил Нырок и пошел прокладывать след.

Хитрой горкой назывался крутой и длинный спуск к Видалице. Словно кто специально прорубил здесь лес для зимних утех. Широкой просекой тянулась Хитрая между вековых сосен и далеко внизу вдруг разлеталась в стороны пойменными заснеженными лугами.

Нырок ринулся вниз под горку. Следом за Петькой «нырнул» с вершины Прохор. Смотреть на них — и то дух захватывало. Таня даже ладони к щекам прижала и все ждала, что Прохор обязательно налетит на Петьку, думала, что ребята обязательно упадут еще в начале спуска, но будто невидимая сила поддерживала их и несла вниз, туда, где Видалица сейчас казалась застывшим ручейком.

Они не упали, благополучно съехали, а съехав, превратились в очень маленьких человечков и, наверное, поэтому так долго потом взбирались на гору. А когда наконец взобрались, то можно было подумать, что оба только что долго парились в жарких и душных деревенских банях: оба стали краснолицыми, мокрыми. И от обоих шел пар.

— Уф! — вздохнул Петька.

— Уф! — поддержал его Прошка.

— Чего же не съезжаете? Заслабило?

— Боюсь, — откровенно призналась Таня.

— А ты, Александр?

— Видишь ли, Прохор…

— Прошка, — перебил Лосицкого Петька, — ты такие стишки не слыхал? Братан мой когда-то разучивал все: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?..» Как стишки, Берестяга? — спросил Нырков Берестнякова, а сам уставился на Александра.

Лосицкий все теперь понял. Побледнел и опустил голову. А потом почему-то боднул морозный воздух и, как отчаянные люди бросаются с высоты в воду, Саша ринулся с гребня и заскользил в снежную бездну.

Таня ахнула и даже закрыла сначала глаза, но тут же открыла их и так посмотрела на Петьку Ныркова, что тот отвернулся. А Прошка опять подумал: «Глаза-то какие! И вправду: будто фиалки на снег обронили… Ресницы снегом посеребрило и сверкают, чисто камни-самоцветы».

— Он же разобьется! — крикнула Таня и шагнула к круче.

— Таня! Куда ты? — закричал вслед Самариной Прохор. — Гнись больше! Сойди с лыжни!

Она не слышала, что ей кричит Берестняков.

Прохор знал, что Лосицкий упадет. Как любую птицу узнавал Прохор по полету, так сразу же мог определить, кто стоит на лыжах. А чтобы определить, каков лыжник Лосицкий, и опытного глаза не надо было иметь. Александр напоминал новорожденного теленка, угодившего на ледяное поле.

Прошка следил за Лосицким и Таней. Они упали почти одновременно. Александр сначала «запахал носом», а после его швырнуло в сторону в сугроб. Таня «приземлилась» более благополучно. Она сначала села на снег, а потом проехала несколько метров, лежа на спине. Нырков и Прохор поспешили на выручку. Они лихо затормозили и развернулись рядом с Таней.

— Ушиблась — спросил Прошка, подавая девочке руку.

Но и без ответа ее он знал, что ничего с нею не случилось. Таня смеялась:

— Здорово! — сказала она и швырнула в Прохора снегом.

— Чего здорово?

— Падать. Мчаться вниз и падать.

Прошка пожал плечами: Берестняков не любил падать и поэтому не вполне разделял Танин восторг. Впрочем, девчонок трудно понять. Они какие-то чудные.

— Саша, ты жив? — крикнула Таня Лосицкому.

— Жив, — откликнулся Александр, — но…

— Что такое?

— Мои очки…

Они искали их до темноты, но не нашли. Лосицкий сник, стал жалким. Без очков он почти ничего не видел. У него появились такие же осторожные движения, как и у ягодновского слепого Филатки. Искать Саша не мог, он стоял у костра, который развел Прошка, грелся и изредка нетерпеливо спрашивал:

— Не нашли?

Он знал, что ребята сразу бы закричали, если б нашли, но все равно повторял свой тревожный вопрос.

Не нашли. Очки будто кто-то подхватил и забросил неизвестно куда.

Возвращались в Ягодное по старой своей лыжне. Возвращались медленно и молча. Прошка теперь шел вожаком, за ним следом — Лосицкий. Со стороны поглядеть — ребята играли в лошадки. Из ремней и шарфов сделали вожжи. Прохор «конь», Лосицкий — «кучер», но кучер странный, неопытный, с осторожными, робкими движениями.

Прошка услышал тихий и горьковатый запах дыма. Значит, подходили к деревне. Давно не возвращался так поздно Прошка домой.