Гортензия в маленьком черном платье - Катрин Панколь

Гортензия будет дуться.

Будет бить посуду и светильники, кидаться книгами и тапочками.

И в его голове реальность рассыплется в пыль.

Гортензия хлопнет дверью и уйдет к Елене. Она все чаще скрывается у нее, когда они ссорятся.

Он нервно постучал пальцем о край парты.

«Я не знаю, что с нами происходит, между нами всё в трещинах, мы словно по паутине ходим».

– Жить с Гортензией так утомительно, – вздохнул он.

– Ну так надо было выбрать корявую уродину, но чтобы тебя обожала. Она бы не стала тебя доставать! Если хочешь, я тебе скажу: у тебя нет возможности самореализоваться. Эта девушка, она… она больше, чем реальность.

Гэри ничего не ответил. Он знал, что Марк шутит, но знал также, что тот очарован Гортензией. Все вокруг были очарованы Гортензией.

Пинкертон продолжил лекцию:

– Вы помните слова Нади Буланже по поводу композиции? Когда она говорила, что надо слышать и смотреть, слушать и видеть. Но внимание! Можно ведь слушать и не слышать, смотреть и не видеть. Так что сосредоточьтесь и будьте очень внимательны к тому, что делаете.

По залу пронесся подобострастный гул. Пинкертон выждал время, чтобы внимание достигло своего апогея, и вперил палец в небо.

– Когда вы сочиняете музыку, будьте естественны и свободны. Не старайтесь казаться кем-то, кем вы не являетесь. Не бойтесь ошибиться: только через ошибки вы найдете то, что способны сказать именно вы. Если, конечно, вам есть что сказать…. Ищите, пробуйте, пытайтесь. Ищите неожиданное. Однажды Надя Буланже спросила у Стравинского, смог бы он написать пьесу исключительно ради денег, и тот ответил: «Нет, не смог бы, у меня не было бы аппетита этим заниматься, слюнки-то не потекут…»

Профессор повторил, словно пережевывая фразу во рту:

– Слюнки не потекут…

В голову Гэри вновь ворвалась Гортензия. «У меня аж слюнки должны течь, вот так мне должно хотеться работать. А иначе ничего не получается». С тех пор как она оставила работу в «Гэпе», она сидела дома, делала наброски, читала газеты и журналы, что-то вырезала, придумывала стили одежды «Первое свидание», или «Как охмурить парня таким образом, чтобы он не понял, что его охмуряют», или же «Как раздавить гадючку, притворяющуюся подругой». Она тремя разными способами составляла между собой вырезки, потом внезапно улетала куда-то, хлопнув дверью. Убегала за «пищей» для своего блога, словно ей нужно было срочно накормить голодного зверька. Фотографировала всякие интересные детали, потом выставляла их и комментировала на своем сайте Hortensecortes.com. Она рисовала силуэты, намечала тенденции, одни отбраковывала, другие заслуживали пометку «годится». Годится: парка на короткое муслиновое платье. Не годится: кожаная куртка и мотоциклетные ботинки. Годится: большие мужские часы, выглядывающие из рукава, и никаких больше украшений. Не годится: ожерелье из жемчуга, большие серьги и кольца на каждом пальце. Она находила фотографии безвкусно одетых девушек, постила их в своем блоге, перечеркивала жирным черным крестом и прилаживала им другую одежду, меняла прическу. Черты лица она с помощью фотошопа делала размытыми, чтобы жертвы не узнали себя. Эта рубрика имела бешеный успех. Ее даже печатали в субботнем выпуске «Нью-Йорк Таймс». Каждая девушка втайне мечтала, чтобы Гортензия Кортес перечеркнула ее большим черным крестом, а потом трансформировала силой своей магии.

«Не существует некрасивых женщин, есть только ленивые женщины*, – утверждала Гортензия. – Работайте, изобретайте, будьте безжалостны к себе».

Она задружилась с гримершей, работающей у Бергдорфа Гудмана, и выдавала советы, рекомендовала или ругала тот или иной карандаш для глаз, пудру или тональный крем, высмеивала тон лака для ногтей. Подобно пифии, она раздавала вердикты, и их тут же подхватывали жадные фанаты, которыми она вдохновенно помыкала. Высмеивала их, унижала, издевалась. Но количество подписчиков с каждым днем росло. «Вот видишь? Вежливость ничего не стоит», – уверяла она Гэри, когда он пытался немного смягчить ее необузданный нрав. Она к тому же возвела в принцип отказ от размещения в своем блоге рекламы, поскольку хотела остаться свободной.

Чтобы слюнки текли.

Она ездила на ярмарки в Бруклин, на Бродвей. Привозила оттуда всякую рвань, которую потом превращала в изысканные шмотки, фотографировала и выставляла в блоге.

Спускалась в Даунтаун, подхватывала новую идею в магазине Opening Ceremony на Говард-стрит, бродила по китайскому кварталу, покупала куски ткани, которые потом скрепляла, закалывала, резала. Со всех ног, с полным ртом иголок неслась к Елене Карховой. Показывала ей результат. Теребя прядь волос, ожидала вердикта. Нервно постукивала ногой. Спускалась вниз, все переделывала, поднимала складку, смягчала линию бедра, вновь бежала вверх по лестнице, выискивала возглас одобрения в глазах своей наставницы, возвращалась, стуча ногами по плинтусам. Бросала карандаши, выплевывала булавки, отбрасывала рукой ножницы, вопила: «У меня ничего не получается и никогда ничего не получится, время идет, а я просто стул…»

Доставала синюю пудреницу, пудрила нос, смотрела в зеркальце. Пыталась изобразить улыбку.

Тут же в ярости писала в блог: «Единственный мой друг – синяя пудреница Шисейдо”. Она одна утешает меня в горе. Делает меня красивой. Я не могу жить без нее. Вы тоже, полагаю».

И продажи маленькой синей пудреницы взлетают в магазинах «Сакс», «Блумингдейл» и «Барни».

Иногда она заставляет своих читателей страдать. Дуется.

Она ничего не пишет, не фотографирует, не рисует.

Не высмеивает ничей силуэт. Безвкусно одетые девушки напрасно ждут на перекрестках, надеясь, что зоркий глаз Гортензии выловит их и исправит их недостатки. Самые верные фанаты протестуют, умоляют, заклинают: «Вернитесь, пожалуйста, вернитесь».

Она по-прежнему дуется.

У себя в твиттерах они угрожают покончить с собой, если она не вернется. А она все дуется.

Это ее непобедимое оружие.

Вчера…

Было первое апреля. Казалось, весна уже родилась. Гэри играл этюд Шопена. Он был настолько сосредоточен, что не замечал ничего кроме нот. Не чувствовал ни пальцев, ни рук. Словно бы играл кто-то другой. Это был тот, кого он называл Соседом снизу.

Он услышал внезапно какой-то жуткий шум, поднял голову. Рядом раздался какой-то длинный раздраженный монолог. Гэри вновь принялся за Шопена. Только ему вроде удалось взять безупречный аккорд, как вдруг его стукнул по голове кочешок брокколи. Плюх! Снаряд разорвался, настроение упало.

– С какой стати? – спросил он, сдерживая поток гневных, грубых слов, который рвался наружу.

– Мне понравился его цвет… И поскольку ты не обращал на меня внимания, я использовала его в качестве послания.

Он пожал плечами, попытался снова сконцентрироваться.

– Ты о чем думаешь?

– Не о тебе, – ответил он, заскрежетав зубами.

– Я адски страдаю, а тебе хоть бы хны!

– Гортензия, пожалуйста… Мне нужно поработать.

– Скажи мне что-нибудь.

– Мы сейчас опять поссоримся. Тебе не надоело?

Она посмотрела на него, выбирая между провокацией и капитуляцией. Некоторое время помедлила, колеблясь, но потом выкинула белый флаг:

– Может, пойдем побродим?

«Побродить» в трактовке Гортензии означало болтаться по городу в поисках идеи, нужного цвета, необычного силуэта, чего угодно, что могло вызвать у нее порыв к творчеству, то самое желанное слюноотделение.

– Я сохну, я чахну, я ненавижу себя. Достало! Пойдем побродим, Гэри, заклинаю тебя.

Он прочел в ее глазах такую мольбу, что уступил. Но в душе сомневался при этом: истинным ли было ее отчаяние или она притворялась?

Они пошли в направлении 57-й улицы. Прошли вдоль парка, увидели команду киношников, которые снимали гейшу с набеленным лицом под красным бумажным зонтиком, пересекли Коламбус-серкл, купили кофе-фраппе в супермаркете «Хол Фудс». Гортензия выбросила его в ближайшую урну, заявив, что он пахнет лошадиным навозом, какая гадость.

Унылые клячи, запряженные в повозки для туристов, меланхолично жевали овес. Она показала им язык.

Потом они оказались возле Карнеги-холла. Гэри обнял Гортензию за плечи, поцеловал в шею: «Нет, ты не ничтожество, ты просто запуталась, это со всеми бывает, даже с великими людьми!» Она вздернула плечи и выпятила нижнюю губу. Чтобы удержать поток яростных, злых слез.

– Нет ничего плачевней в жизни, чем никчемная девица! Я никчемушница!

Он сжал ее еще крепче, поцеловал в макушку, чувствуя губами копну непослушных волос, вдохнул аромат сандала и апельсина. Так, обнявшись, они ожидали зеленого сигнала светофора. Мотоциклист в клетчатой курточке промчался мимо, едва не задев их, прокричал на ходу: «fuck off», Гортензия выставила ему вслед средний палец. На пальце была клякса от черных чернил, Гэри захотелось ее поцеловать. Из такси вывалилась женщина в бледно-зеленом платье, она хлопнула дверцей и прогнусавила шоферу: «Сдачи не надо!» Платье ее напоминало трубу с приделанным сбоку крылом. «Кошмар какой, – сморщилась Гортензия, – и к тому же наверняка она вывалила за эту жуть бешеные деньги! Вот дикарка, право слово!» Женщина устремилась было к входу в Карнеги-холл, но внезапно остановилась: крыло платья защемила дверца такси. Взвизгнули шины, машина рванула вперед. Женщина в ужасе завопила. Она стояла на тротуаре, голая по пояс снизу, одной рукой прикрывая ляжки, а другую с отчаянием протянув по направлению к такси, которое уносилось вдаль, а юбка зеленого цвета реяла вслед за ним, защемленная желтой дверцей.