Вспышка - Джулиан Барнс

И вот он предлагает еще одно воображаемое путешествие, снова в Италию. Теперь она уже замужем, но эта перемена в ее положении не обсуждается. Вино надо пить. Она едет в Италию — вероятно, с мужем, хотя он не справляется о ее попутчиках. Он одобряет поездку хотя бы по той причине, что она позволяет ему предложить альтернативу — на этот раз не мятежный медовый месяц, а спокойное путешествие в безболезненном условно-прошедшем. «Я прожил во Флоренции — много, много лет тому назад (в 1858 году) — десять прелестнейших дней». Время при таком использовании становится анестезирующим средством. Это было так много, много лет тому назад, что ему «еще сорока лет не было» — и значит, основа жизни не свелась еще к самоотречению. «Она [Флоренция] оставила во мне самое поэтическое, самое пленительное воспоминание… а между тем я был там один… Что бы это было, если бы у меня была спутница, симпатическая, хорошая, красивая (это уж непременно)…»

Так вполне безопасно. Воображением можно управлять, используя дар ложной памяти. Позже, уже в нашем столетии, политические руководители его страны весьма успешно будут вымарывать людей из истории, убирая их с фотографий. А пока — вот он сидит, склонившись над своим альбомом воспоминаний и аккуратно вклеивая в них фигуру красивой спутницы. Лепи его сюда, этот снимок кроткой, привлекательной Верочки, и любуйся черной тенью, которую отбрасывает под омолаживающим светом лампы твоя седая голова.

4. В Ясной Поляне

Вскоре после встречи с ней он поехал в гости к Толстому, который взял его на охоту. Его посадили в лучшую засидку, над которой обычно пролетало много бекасов. Но в тот день небо ничего ему не подарило. От засидки Толстого то и дело доносился выстрел; вот еще один; вот еще один. Словно все бекасы слетались к Толстому на ружье. Это казалось закономерным. А он подстрелил всего одну птицу, да и ту собаки не смогли найти.

Толстой презирал его с самого начала; считал человеком бесхребетным, колеблющимся, женственным, считал изящным пустомелей и легковесным западником; потом привечал его, не выносил его, провел с ним неделю в Дижоне, ссорился с ним, прощал его, ценил его, гостил у него, вызвал его на дуэль, привечал его, презирал его. Вот как Толстой выразил ему сочувствие, когда он лежал во Франции смертельно больной: «Известия о вашей болезни… ужасно огорчили меня, когда я поверил, что это серьезная болезнь. Я почувствовал, как я вас люблю. Я почувствовал, что, если вы умрете прежде меня, мне будет очень больно».

Самоотречение в его стиле вызвало бы в то время у Толстого только презрение. Позднее Толстой пришел к своему варианту самоотречения, обрушился на похоть и блуд и призвал искать спасения в крестьянской простоте. Путного ничего не вышло — он был иначе устроен. Кто-то может обвинить его в обмане, в том, что его самоотречение было фальшивым; но, скорее всего, он просто не смог. Его плоть противилась самоотречению. Тридцать лет спустя он умер на железнодорожной станции. Его последние слова были вовсе не «…звонок раздался — и ciao! — как говорят италиянцы». Завидовал ли преуспевший в самоотречении тому, кто не преуспел? Есть порода бывших курильщиков, которые отказываются от предложенной сигареты, но говорят: «Дымите в мою сторону».

Она разъезжала; работала; жила с мужем. Он попросил ее прислать гипсовый слепок со своей руки. Он много раз целовал подлинную руку; почти в каждом письме целовал воздушный ее образ. Теперь он мог прильнуть губами к гипсовому подобию. Что же, гипс менее бесплотен, чем воздух? Или он хотел претворить свою любовь и ее плоть в памятник? Его просьба может вызвать ироническую улыбку: уж если снимать слепок, то с руки писателя, которая вывела бессмертные строки, и обычно это делается после его кончины.

Он углублялся все дальше в старость, зная, что эта женщина была — и уже перестала быть — его последней любовью. И, поскольку форма была делом его жизни, не вспоминал ли он теперь первую свою любовь? Тут ведь он был специалист. Считал ли он, что первая любовь задает тон человеческой жизни до самого конца? Либо ты воспроизводишь затем все тот же тип любви, фетишизируя некие ее свойства, либо, наоборот, она становится для тебя предостережением, ловушкой, контрпримером.

У него первая любовь случилась пятьдесят лет назад. Княжна Шаховская. Ему было четырнадцать, ей — двадцать с чем-то; он боготворил ее, она обращалась с ним как с ребенком. Это озадачивало его, пока он не узнал причину. Она была любовницей его отца.

Через год после охоты на бекасов у Толстого он приехал в Ясную Поляну еще раз. Был день рождения Сони Толстой, и дом был полон гостей. Он предложил, чтобы каждый вспомнил счастливейший миг в своей жизни. Когда подошла его очередь в затеянной им самим игре, он с возвышенным видом и знакомой всем меланхолической улыбкой объявил, что счастливейшим мигом в его жизни был миг любви — когда глаза любящих встретились. «Такое было со мной однажды — возможно, дважды». У Толстого этот ответ вызвал раздражение.

Потом, когда молодежь потребовала танцев, он показал парижскую новинку. Скинул пиджак, засунул большие пальцы себе под мышки и пустился выделывать коленца — вскидывал ногу, мотал головой, тряс седой шевелюрой под хлопанье и одобрительные возгласы; хватал воздух, вскидывал ногу, хватал воздух, вскидывал ногу, пока наконец не рухнул в кресло без сил. Номер имел большой успех. Толстой записал в своем дневнике: «Тургенев cancan. Грустно».

«Однажды — возможно, дважды». Это о ней сказано — «возможно, дважды»? Возможно. В предпоследнем письме он целует ей руки. В последнем письме, написанном слабеющей рукой, поцелуев нет. Он пишет: «Я не меняюсь в своих привязанностях — и до конца сохраню к Вам те же чувства».

Конец наступил через шесть месяцев. Гипсовый слепок с ее руки хранится сейчас в Государственном театральном музее в Санкт-Петербурге — городе, где он в первый раз поцеловал ее живую руку.