Чистый Дор (Рассказы) - Юрий Коваль

Тут у меня сердце зашлось. Стою столбом, а нога сама по себе рыжики ищет.

Кусты раздвинулись, и из листьев показался человечек, маленький, ростом с пень. Лесовик! В руках держит палку с ножом на конце, сам весь корявый, борода серо-синяя, а руки чёрные, как головешки. Смотрит на меня, ножовой палкой покачивает и говорит, как из дупла:

- Рыжики берёшь?

- Ага, - говорю я. - Рыжичков бы нам.

- Нам бы рыжичков, - сбоку говорит дядя Зуй. - В бутылочку.

- В каку таку бутылочку?

- А в поллитровочку, для прелести посола.

- Ага, - говорит лесовик и башкой кивает. - Сей год рыжичков много, прошлый меньше было. А махорки у вас нету ли?

- Есть, - говорит дядя Зуй. - Есть махорка.

Лесовик сел на пень и стал самокрутку крутить. Тут я его как следует разглядел: всё верно, точно такой, как Пантелевна рассказывала, только что-то клыков не видно.

Дядя Зуй подошёл к пню и говорит:

- А вы каким промыслом занимаетесь?

- Живицу я собираю, - говорит лесовик. - Смолку сосновую. Я насквозь просмолённый, как птица клёст. Руки мои ни за что не отмоешь, вон и в бороду смола накапала.

Тут мне всё стало ясно. Часто в лесу я видел сосны с насечками на стволах. Эти насечки делаются уголками, одна над другой. Смола перетекает из насечки в насечку, а потом капает в баночку. Смола эта и называется "живица", потому что она рану на стволе дерева заживляет.

Я даже огорчился, что лесовик смоловиком оказался, спрашиваю дальше:

- А это что за палка у вас страшная?

- Это палка-хак. Этой палкой-хаком я делаю насечки на сосне, чтобы живица выступила.

- А сосна не мрёт ли от вашей работы? - спрашивает дядя Зуй.

- Не, - говорит смоловик, - пока не мрёт.

Дали мы смоловику ещё махорки и пошли дальше. А когда уже разошлись, я вспомнил: надо было спросить, не он ли окликал меня, когда я в лодке плыл...

Вечером всю эту историю я рассказал Пантелевне. Так, мол, и так, видел лесовика.

- Э, батюшка, - сказала Пантелевна, - да разве ж это лесовик? Настоящий лесовик в лесу сидит, бельмищи свои пучит да деньги делает.

ЖЕЛЕЗЯКА

Безоблачной ночью плавает над Чистым Дором луна, отражается в лужах, серебрит крытые щепой крыши. Тихо в деревне.

С рассветом от берега Ялмы раздаются глухие удары, будто колотит кто-то в заросший мохом колокол. За вербами темнеет на берегу кузница - дощатый сарай, древний, закопчённый, обшитый по углам ржавыми листами жести. Отсюда слышны удары.

Рано я выхожу на рыбалку. Темно ещё, темно, и странно выглядит этот сарай в пасмурном ольховнике.

Вдруг открывается дверь, а там - огонь, но не яркий, как пламя костра, а приглушённый. Такого цвета бывает калина, когда её ударит мороз. Огненная дверь кажется пещерой, которая ведёт, может быть, и внутрь земли.

Из неё выскакивает на берег маленький человек. В руках - длинные клещи, а в них зажата раскалённая драконья кость. Он суёт её в воду - раздаётся шипение похлеще кошачьего или гадючьего. Облако пара вырывается из воды.

- Здравствуй, Волошин, - говорю я.

В полдень, возвращаясь домой, я снова прохожу мимо. Вокруг кузницы теперь полно народу: кто пришёл за гвоздями, кто лошадь подковать.

Внутри пылает горн. Шурка Клеткин, молотобоец, раздувает мехи выдыхает воздух в горн, на уголья. В самом пекле лежит железная болванка. Она так раскалилась, что не отличишь её от огня.

Длинными клещами Волошин выхватывает её, ставит на наковальню. Шурка бьёт по ней молотом, и болванка сплющивается, а Волошин только поворачивает её под ударами. Шурка Клеткин крепкий малый; плечи у него тяжёлые, как гири. Он - силач, а Волошин - мастер.

- Ну что, парень? - говорит мне Волошин. - На уху наловил ли?

Я вываливаю из сетки язей.

- Будет навар, - хрипло говорит Шурка Клеткин, разглядывая язей. - Во, блестят, ну прямо железяки!

У Шурки всё железяки. Трактор - железяка, ружьё - железяка, котелок тоже железяка.

Шурка парень молодой, а голос у него хриплый, как у старого чугунного человека.

На берегу мы чистим язей. Чешуя брызгами разлетается под ножом, блестит в прибрежной траве. Потом Волошин берёт клещами котелок и ставит его в середину горна, на самый жар.

К ухе дядя Зуй подоспел. Прикатил в кузницу колесо, старое да ржавое. Где он такое выкопал? Дядя Зуй любит Волошина, таскает ему разные железки. Шурка подошёл, пнул колесо сапогом.

- Барахло, - говорит. - Гнилая железяка.

- Гнилая? - обижается дядя Зуй. - Смотри, какие гаечки. Тут одних гаечек на паровоз хватит.

Волошин помалкивает, прикидывает, сгодится ли на что-нибудь это колесо.

Вот странное дело, никому не была нужна ржавая железяка, а теперь стоит в кузнице и с каждой минутой становится всё более ценной. Теперь это материал для мастера. Неизвестно, что сделает из неё Волошин, но что-нибудь обязательно сделает. И может быть, такую вещь, про которую и Шурка скажет: "Вроде ничего получилась железяка".

- А то сказал: гнилая! - горячится дядя Зуй. - Сам ты, Шурка, вроде железяки! Вон нос какой кривой.

Шурка обиделся, трогает нос пальцами - кривой ли?

Уха готова - кипит, клокочет. Пена выплёскивается из котелка на уголья, и пар от язёвой ухи смешивается с кислым запахом кованого железа.

Волошин достаёт из шкафчика ложки. Всем - деревянные, Шурке - железяку.

Уху все едят внимательно. Задумываются - хороша ли?

Хороша!

ВИШНЯ

Во дворе зоотехника Николая стояла лошадь, привязанная к забору. Здесь же, на заборе, висело снятое с неё седло. Николай и бригадир Фролов стояли рядом.

- Что случилось? - спросил я.

- Да вот, - кивнул Николай, - погляди.

На боку лошади была рваная рана. Сильно текла кровь, капала в крапиву.

- Понимаешь, - стал объяснять мне Фролов, - кто-то проволоку натянул между столбами, колючую. А я на ферму гнал, спешил, не заметил и вот зацепился...

- Надо замечать, - сказал Николай и подобрал ватой стекающую кровь, залил рану йодом.

- Да как же, Коля, - сказал Фролов, - ведь я спешил, не видел проволоки этой.

- Надо было видеть, - сказал Николай.

Я стал шарить по карманам. Мне казалось, что где-то у меня должен был заваляться кусок сахару. И верно, нашёлся кусок сахару, облепленный табаком.

Николай приготовил уже иглу, шёлковую нитку и стал зашивать рану.

- Не могу! - сказал Фролов и отошёл в сторону. - Как по мне шьёт!

- Гонять лошадь он может, - сказал Николай, - а проволоку замечать он не может!

Лошадь, казалось, не чувствовала боли. Она стояла спокойно, но сахар брать с руки не стала.

- Терпи, терпи, - сказал ей Николай. - Сейчас кончу.

Лошадь наклонила голову к крапиве. Она прикрывала глаза и чуть вздрагивала.

- Гонять лошадь он может, - сказал Николай, - а поберечь её он не может!

Бригадир Фролов стоял в стороне и курил, отвернувшись.

- Всё, - сказал Николай.

Лошадь поняла это. Она обернулась поглядеть, что там у неё на боку. Тут я всучил ей кусок сахару. Она разгрызла его и стала обнюхивать моё плечо.

Фролов взял под мышку седло, отвязал лошадь и повёл её на конюшню.

Она шла в поводу спокойно, раскачиваясь с каждым шагом. Очень крепкая на вид и даже чуть округлая лошадь. Её звали Вишня.

КОЛОБОК

Я пошёл на рыбалку, а за мною увязался дядя Зуй.

- Ушицы похлебаю с тобой, и ладно, - сказал он.

У ивы, склонившейся над омутом, я закинул удочки, а дядя Зуй сел у меня за спиной - глядеть.

Дело шло к вечеру, и солнце спокойно плыло над лесом. Но потом из-за бугра выкатилась туча, пушистая и разлапистая. Солнце нырнуло в неё, как в чёрное дупло, и небо потемнело.

- Гроза идёт, - сказал дядя Зуй. - Домой надо бы бечь.

Тут у меня клюнуло. Я подсек, и леска запела, натянувшись. Медный язь засиял в глубине, упираясь, вышел на поверхность, плеснул-затрепыхался. Я подвёл его к берегу и выбросил в траву.

Зарница пронеслась по небу, грохнуло над головой, а язь подпрыгнул в траве.

Дождь вдруг ударил по воде сразу всеми каплями и с такой силой, будто сто язей шлёпнули хвостами о поверхность. Река закипела, зашевелилась, молнии гнулись над нею, а в свете их прыгал в траве пойманный язь.

- Ну и дела! - бубнил дядя Зуй, накрывшись плащом. - Страшно-то как...

Внезапно дождь кончился. И засияло что-то на ветках ивы, и сполз с них, потрескивая, закачался в воздухе сверкающий колобок.

Он покатился к реке и вдруг подпрыгнул.

- Что?! - крикнул дядя Зуй. - Что это?

Колобок повис неподвижно в воздухе и чуть дрожал, колебался. Ослепительный свет его резал глаза, а кругом огненного колобка горела радуга.

Засияло всё: и река, и кусты молочая по берегам, и листья рогоза прорезались из воды, блестящие, как лезвия ножей.

Покачиваясь и кружась, колобок полетел над берегом, и шёл низко над кустами молочая, и взлетал, и стоял высоко, и обрывался белым яблоком, созревшим в небе.

Вдруг померк его свет.

Колобок раздулся и стал огромным чёрным шаром.

В нём вспыхнули лиловые жилы, и грохнул взрыв.