Жребий брошен - Мария Быкова

На двери висела табличка «Городская конференция „Шаги в науку“, под патронатом царской фамилии». И чуть ниже и более мелким шрифтом: «Литературное творчество».

Так. Окрестности мы уже осмотрели. Теперь перейдем к собственно личностям.

Я всегда питала огромное уважение к поэзии. Ларисса-Чайка, голос которой я помнила и по сей день, произвела на меня совершенно неизгладимое впечатление; я помнила, как слушала, раскрыв рот и забыв держаться за бортик крыши, помнила, как желала единственно одного: чтобы она не останавливалась, а продолжала петь. Это было… это было волшебно, иначе и не скажешь. В ее стихах чувствовалась сила, ничуть не меньшая, чем, скажем, в заклятиях Эгмонта или Шэнди Дэнн, — она тоже была настоящим мастером, и этим все сказано. Жалко, что я никогда не стану поэтом.

Так что на присутствовавших в коридоре адептов я смотрела с искренним уважением. Тем более что большая их часть выглядела… очень сообразно: одетые по преимуществу в черное, с воодушевленными лицами, горящими глазами и пергаментами, свернутыми в растрепанные рулончики. Жестикуляция у большинства была обильная, в речи проскальзывали театральные нотки — не иначе как народ готовился к выступлению. Девушки были по преимуществу с распущенными волосами, романтически развевающимися за спиной, без косметики и украшений — в виде исключения иные из них позволяли себе серебряную брошь или перстень с непременным черным камнем. Юноши были тоже какие-то нестриженые — иные вдобавок еще и бородатые, правда почему-то не целиком, а пучками. Наверное, от повышенной гениальности. Гении, у них все не как у людей. Среди них, кстати, я заметила давнего знакомца с ораторского турнира: тот самый, в прямоугольных очках, пламенно доказывавший невозможность любви к недостойным. Он меня, видно, тоже заметил, но особой радости почему-то не изъявил.

Полин, как оказалось, была куда как более общительна. Мигом забыв и про страх, и про меня, она присоединилась к ближайшей кучке, напомнила о себе тем, кто ее забыл, представилась тем, кто ее еще не знал, и мигом завязала разговор. Прошло от силы три минуты — и вот она уже перелетает от кучки к кучке, подобно… хм… с кем бы сравнить? Ну пусть будет — сильфиде. Я же, не имея таких талантов, по-простому ждала открытия двери.

И, что характерно, дождалась. С того конца коридора застучали каблуки; адепты почтительно раздвинулись в стороны, освобождая дорогу почтенному жюри. «Настоящие поэты», — шепнул кто-то рядом со мной. Я немедленно впилась в жюри взглядом.

Не знаю, может, среди них и была Ларисса-Чайка: я не знала знаменитую певицу в лицо. Но среди трех «настоящих поэтесс» я не увидела ни одной, которая была бы хоть немножко похожа на тот образ, который я представляла. Теток имелось три, всем хорошо за сорок, если не за пятьдесят; все, как одна, были какие-то сушеные, точно вяленые воблы. Сравнение пришло не вовремя: мне немедленно захотелось рыбы.

Дверь отворили большим старинным ключом. Жюри прошествовало вовнутрь; адепты, выждав положенное хорошим тоном время, валом повалили следом.

Там было темновато, сквозь окна, задернутые бархатными шторами, едва просачивался дневной свет. Жюри заняло столик у дальней от входа торцевой стены; народ уселся в кресла, во множестве уставленные на прочем пространстве. Полин, как я успела заметить, села впереди, со своими знакомыми; я, решив не особенно маячить, устроилась в самом последнем ряду, возле покачивающихся стеклянных витрин. Мрыс его знает, зачем их сюда присобачили. Все равно рассмотреть содержимое было сложно, а я сидела как на иголках, боясь лишний раз шевельнуть рукой, чтобы не задеть клятую витринку.

Жюри так и не представилось. Решив, похоже, сэкономить адептам их личное время, с места оно рвануло прямо в карьер: самая дальняя от меня поэтесса объявила имя какой-то адептки.

Из переднего ряда на сцену выбралась незнакомая девица в черном платье длиной аккурат в пол. Подметая подолом доски, она вышла к народу и, откинув волосы с лица, приготовилась говорить.

— Секундочку, — вмешалось жюри в лице председательницы. — Прочитайте, пожалуйста, «Весна» и «Мой город». Это ваши лучшие стихотворения.

— А вы сами какие выбрали? — сочла нужным уточнить вторая профессиональная поэтесса.

— Эти же… — не шибко уверенно ответила девушка.

— У вас хороший вкус, — сдержанно похвалила ее председатель.

Я задумалась. Фраза была такая… лишней скромностью поэтесса явно не страдала.

Девица кивнула и торопливо отлистнула половину объемистой рукописи. Я подивилась такой продуктивности ее таланта — страниц в рукописи было никак не меньше двадцати — и, предварительно отодвинувшись от витрины, приготовилась слушать.

В этот момент дверь тихонечко заскрипела. Я посмотрела туда; на пороге стояла женщина, зашедшая в комнату секунду назад. По виду она была стопроцентной эльфийкой: зеленоглазая, остроухая, с блестящими каштановыми волосами, собранными в тугую косу. На гостье был серый дорожный плащ, скрепленный изумрудной фибулой, а потрепанные сапоги явно служили хозяйке не первый год. Это были очень хорошие сапоги: несмотря на явную интенсивность эксплуатации, они все равно не собирались разваливаться на части.

В чем, в чем, а в дорожных сапогах я знала толк.

Я не совсем поняла, что она здесь вообще делает. Быть чьей-нибудь родственницей эльфийка не могла по чисто техническим причинам: среди начинающих поэтов не имелось ни одного эльфа. Известно, что дар к стихотворчеству встречается одинаково редко среди всех рас, зато талант к таковому определенно предпочитает эльфов. Конечно, хорошие человеческие поэты ни в чем не отставали от хороших поэтов эльфийских, но хороших человеческих поэтов еще следовало найти, а эльфы обычно очень остры на язык. Именно поэтому в отборочный тур их не допустили. Эльфы, как мне поведала Полин, начинались только со второго тура.

Хотя, с другой стороны, разве в смешанном человеко-эльфийском браке не мог родиться человек? Зря я так, может, в самом деле чья-нибудь родственница…

Она огляделась, выбирая себе место. Везде было занято, только на заднем ряду, где вместо стульев стояли длинные пуфы, оставалось много свободных мест. Я пододвинулась, освобождая половину пуфика; эльфийка села рядом, благодарно мне кивнув. На колени она положила странной формы кожаный футляр.

Девица между тем начала читать.

…К концу второго стихотворения я стала сомневаться — а точно ли то, что она читает, называется поэзией. Похоже, что я понимала под ней нечто другое, нежели все остальные, ибо они-то слушали адептку довольно внимательно, не иначе как вникая в каждую строчку. Я тоже попыталась было вникнуть — ну не отставать же от коллектива! — но для этого мне, видно, просто недостало мозгов. Испытываемые девицей эмоции совершенно меня не трогали; про рифмы она явно слышала в первый раз, а ритм, худо-бедно удерживаемый в первом стихотворении, во втором окончательно исчез. Нет, Ларисса-Чайка мне нравилась определенно гораздо больше.