Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991 - Светлана Бондаренко

Лишь по прошествии времени я осознал, чем объяснялось неподдельное удивление писателя. Шла, не будем забывать, середина семидесятых годов. Конечно, сталинского людоедства не было и в помине, но жилось, словно тебя придавили толстой пуховой подушкой и лишь иногда позволяли высунуть из-под нее голову и вдохнуть свежего воздуха.

Вокруг писателей Стругацких существовал заговор молчания. Их практически не печатали. Не печатали ничего ни о них, ни об их творчестве, а если Стругацкие и упоминались, то в кислотном контексте, с зубовным скрежетом; помню совершенно гнусную статью в «Журналисте», объем которой соответствовал лишь количеству дерьма на ее страницах.

И вдруг в достаточно большой газете — интервью. На полосу. Нормальный разговор о жизни, о литературе, о «времени и о себе». Моя заслуга в этом минимальна — разве что задавал не самые глупые и наивные вопросы и добросовестно воспроизвел ответы. Впрочем, с таким собеседником, как Аркадий Стругацкий, надо было очень постараться, чтобы сделать плохое интервью…

Еще раз заезжать в Дом творчества я постеснялся, а вот в Москве мы встретились, и встрече этой предшествовали два забавных момента.

— Ты по делам или потрепаться? — в лоб спросил Аркадий, услышав в трубке мой голос.

И та, и другая перспектива привлекали меня в равной мере, и от отчаяния я нашел совершенно правильную формулу:

— И по делам тоже!

— Входной билет ко мне ты знаешь, — деловито сказал Аркадий. — Две… нет, три… ладно, две бутылки коньяка. И приезжай!

Господи! Да я хоть десять бутылок был готов приволочь… хватило бы денег! Но когда я возник на пороге дома на проспекте Вернадского, то и представить себе не мог, что ввергну хозяина в такое смущение. Он кинулся искать деньги расплатиться за бутылки, на ходу объясняя мне, что он всего лишь пошутил и не учел, что я этой шутки не знаю… и т. д. и т. п. Я вывернулся, объяснив Аркадию Натановичу, что, когда мы вели разговор, у меня в сумке уже болтались эти бутылки. Трудно восстановить весь ход общения в тот день — помню только, что я выдал огромное количество вопросительных знаков, — но коньяк шел просто восхитительно…

Одна секция книжного шкафа была отдана японским книгам и словарям — не будем забывать, что по своей основной профессии Аркадий был японистом, военным переводчиком. Открыв один из словарей, я в полном отупении уставился на страницу, на которой, казалось, пьяные сороконожки танцевали джигу.

— Как же это переводить? — изумился я.

— Ничего нет проще, — искренне ответил Аркадий. — Вот в этом иероглифе — сорок восемь черточек. Из них двадцать одна — ключ. Находишь его, а остальное — проще простого.

Пришлось поверить на слово.

Вообще в этом доме, во время очередного визита понял я, — ухо надо было держать востро. Общение наше носило совершенно непринужденный характер, но порой разговор становился настолько интересен, что жалко было упускать хоть слово. Поэтому я решил вооружиться диктофоном — пусть лежит под рукой. Идя в очередные гости, на лестничной площадке перед дверью еще раз проверил кирпич «Романтики» — все в исправности, все крутится, донося четкое сообщение о зайчике, который вышел погулять.

Через пять минут, едва только мы очутились в комнате и я водрузил диктофон на стол, он омертвел. Начисто. Он не только не записывал и не воспроизводил текст. В нем вообще ничего не шевелилось. Как в настоящем кирпиче.

— Не переживай, — сочувственно сказал Аркадий, понаблюдав, как я отчаянно тыкаю в клавиши и кручу тумблеры. — И не трудись. В моем присутствии любая техника отказывает. Неоднократно проверено. Давай я тебе лучше пару хороших книг покажу…

Мне захотелось трахнуть диктофон по корпусу, но я вспомнил, как Ольга Ларионова совершенно серьезно рассказывала, что Аркадий и Борис Стругацкие — пришельцы, потерявшие связь с кораблем-маткой, у которых была специально отключена память, чтобы они не брякнули чего-то лишнего. Во всяком случае, ее в этом убедило лицезрение, как работают писатели Стругацкие. Один сидит за столом перед машинкой, а второй ходит по комнате и диктует. Потом они меняются местами — и идет точно такой же текст. Нет, точно, у них один мозг на двоих…

4 января «Московский комсомолец» публикует рецензию на спектакль Центрального детского театра «Малыш» по одноименной повести АБС.

Школьники читают фантастику — читают, по-моему, даже те, кто ничего другого, кроме положенного по программе, не читает. Что ж хорошая фантастика содержит в себе все, что есть в хорошей литературе вообще, плюс еще острый сюжет, необычные ситуации, романтику познания.

Школьники почти не видят фантастики — на сцене, на экране не часто появляются фантастические фильмы и спектакли (едва ли не единственное исключение — постоянная телепередача «Этот фантастический мир», делающаяся в целом очень неплохо), да и те, как говорится, оставляют желать лучшего. Поэтому инсценировка повести братьев Стругацких «Малыш», поставленная на сцене центрального детского театра А. Бородиным, заслуживает особого внимания — как первый фантастический спектакль на столичной сцене.

Это обстоятельство необходимо отметить — московский детский театр пошел, так сказать, навстречу пожеланиям своего зрителя. И произведение для этого своеобразного сценического дебюта фантастики было найдено точно. Не открыто — мне уже приходилось видеть эту вещь на периферийной тюзовской сцене, но именно найдено.

Ведь «Малыш» — это про малыша, про ребенка, волей фантастического сюжета ставшего сыном двух невообразимо далеких друг от друга цивилизаций. Стругацкие написали в сущности очень необычную фантастическую повесть, в глубине которой есть подлинно лирическое чувство: ну, хорошо, космос, звездолеты, далекие планеты — все это прекрасно, а ребенку-то каково испытывать все это на себе? Ребенку, принимающему мир как данность, еще не умеющему осмыслить весь драматизм своего положения между двух цивилизаций, как между двух огней?

А как вообще делать фантастический спектакль? Как театру показать на сцене бездонные глубины космоса, иные планеты? В кино вроде бы все проще и возможностей больше (хотя, судя по вышедшим в последние годы на экран фантастическим фильмам, и там не просто, во всяком случае кинофантастика едва ли не уязвимее всего именно в воссоздании фантастического мира, каким-то откровенно самодельным он получается). В театре сложнее — и проще: не построишь же на сцене звездолет, похожий на настоящий, значит, нужно искать образное решение.

В «Малыше» Центрального детского театра оно художником С. Бенедиктовым найдено. Ничего натурального, ничего жизнеподобного (хотя в применении к фантастике о жизнеподобии вообще можно говорить только в переносном смысле) — странного, «неземного» оттенка зеленые огни с причудливыми отсветами, дымы, неизвестно откуда появляющиеся на сцене: что-то космическое — так можно было бы сказать, причем с ударением на «космическое», поскольку на Земле все это трудно представить себе. Что и требовалось — разбудить воображение зрителя, чтобы он с помощью воображения перенесся в космос, на ту дальнюю планету, где происходит действие.