Цвет полевой - Владимир Скребицкий

гениально просто! Это вполне можно оформить как изобретение, защитить как диссертацию. Хочешь, я поговорю с директором? Поставим в план…" "Нет, не хочу, — сказал Николай Васильевич, мы это уже проходили". Так день за днем, месяц за месяцем, Николаю Васильевичу стало казаться, что он всю жизнь работает на динозавр. Он уже, кажется, и не мыслил себя без этой маленькой комнаты с окном на гоголевский бульвар (из окна не видна скамейка, на которой Николай Васильевич любил сиживать, но он знал, что до нее налево метров сто); без этих шкафов с проводами, приходившими ему на ум, стыдно сказать, когда стоял в церкви на Ордынке; без этих автоматически передвигающихся стрелок и, главное, без тих кнопок, которых сколько уж он на воем веку перечинил.

Общение с этими предметами вносило в его жизнь ритм, двигаясь в котором, душа обретала покой и невольно стремилась куда-то — может быть, в ту самую жизнь вечную, в которую он не верил. Он придвигал стул к осциллографу, включал прибор, смотрел некоторое время в окно, потом пальцы ложились на клавиши… первый аккорд и вот… лесная просека, между деревьями небо, в конце просеки овраг и поле; небо нахмурилось, дождь застучал по крышам, но можно войти в дом и обсохнуть у печи; липами запахло, а дождь уже кончился, и на небе — радуга; женщину на футом конце поля он не может разглядеть, но знает, что это мама, и что к ней можно бежать быстро-быстро, и она побежит навстречу; лесная просека…

3

Независимо от того, молод человек или стар, сложилась его жизнь или из нее ровным счетом ничего не получилось, время идет. И хотя Николай Васильевич был одним из старейших работников Института, пользовавшимся всеобщим уважением, вреда никому не причинявшим, а пользу иногда приносившим, все же при одном крупномасштабном сокращении ему дали понять, что годы есть годы, и "мы бы рады, но на нас давят сверху", и "конечно, лучше, если по собственному желанию", в общем — на пенсию.

Как ни странно, Николай Васильевич отнесся к этому довольно спокойно. Из-за мелких перемен в жизни нервничал ужасно, а с крупными справлялся сравнительно легко. За утром следует день, за летом — осень, что же с этим поделаешь? Немного, правда, заскучал, когда понял, что на работу больше ходить не нужно: привык все-таки за сорок с чем-то лет — это ясно. Но здесь подвернулось одно обстоятельство, которое многое определило.

Знакомый Николая Васильевича обратился к нему с просьбой насчет телевизора. "Недавно купил, а он, собака, уже не работает. Такие деньги отдал! В гарантийку носил. Пока у них стоял — работал. А домой привез — первую программу берет, а остальные — ни в какую. Не посмотришь? Ты ведь наверное в этом разбираешься.” Ну, Николай Васильевич, по чести сказать, в этом не очень разбирался, но посмотрел схему, почитал кое-что, поковырялся и телевизор починил. Знакомый остался очень доволен: "Сколько я тебе должен?" "Да перестань, о чем ты говоришь? Это же я так, для времяпрепровождения". "Ну, хорошо, а хочешь я тебе для времяпрепровождения клиентуру найду? У нас очень многие эти телевизоры накупили, и они ни у кого толком не работают". "Ну, что же, в принципе, я не против. Только без особых обязательств, время есть — посмотрю, а нет — нет". "Ну, это само собой разумеется. И если будешь соглашаться, не стесняйся с них брать как следует — люди, скажу тебе, в основном небедные". Так и пошло. Порекомендовали — одни, другие, третьи — и закрепилась вскоре за Николаем Васильевичем репутация мастера очень добросовестного, много лет проработавшего в одном серьезном НИИ и лишнего не дерущего. И стал Николай Васильевич прямо-таки нарасхват. И когда на лето к родственникам в деревню уезжал, во многих московских домах перезванивались и говорили, что "обещал к пятнадцатому июля в Москве быть, а там — кто знает".

Так что с времяпрепровождением было все в порядке, с деньгами — более или менее — тоже, и если с чем было не в порядке, так это, смешно сказать, с чувствами.

* * *

Как хороши они в молодости; как таинственны, ароматны, переменчивы: как гибки, неожиданны, мечтательны, как они — вопреки жизни; как они — сама жизнь. И во что превращаются они с годами: застывшие и окостенелые, торчат где ни попадя, и душа, блуждая, натыкается и ранится о них. Веселье неискренно, грусть утомительна, любовь нелепа. Вскипит ненависть и превратится в брюзжание, вспыхнет надежда и устыдится своей неуместности. И только одна унылая мысль маячит: зачем присутствую, если уже не участвую? Но разве же это мысль?

* * *

Чтобы стряхнуть эту канитель, Николай Васильевич решил пройтись. Он вышел из метро «Кропоткинская» на Гоголевский бульвар, постоял, посмотрел на торговлю у выхода из метро, купил булочку с курагой, приценился к помидорам и пошел в Институт. Давно он уже туда не ходил, года два, с того дня, как ушел на пенсию, так и не ходил: сдерживало что-то, разбередить, что ль, чего-то боялся, черт его знает. А тут, оказавшись рядом, подумал: "Дай зайду", — и не испытав никакого волнения, переступил знакомый порог.

Поначалу Николаю Васильевичу показалось, что ничего внутри здания не изменилось: тот же вестибюль, коридор, табличка "лифт не работает", лестница, переход в другое здание. Потом, заглянув в несколько открытых дверей, увидел, что в лабораторных комнатах стоят новые столы, а на них — персональные компьютеры и еще какие-то приборы, которых в его время не было. Народу из-за отпускного периода — мало, и никто на Николая Васильевича особого внимания не обращает. Молодежь в основном: узнают, улыбнутся, кивнут и мимо идут. Все, вроде, знакомое, и в то же время уже совершенно чужое, даже странно.

Встретил, наконец, одного старого приятеля; разговорились: "Ну, как тут у вас?" "Да все нормально, без особых перемен. Ты, Николай Васильевич, по-моему, тогда напрасно поторопился. Кроме тебя никто и не ушел. Шума было много, а потом все вернулось на свои места". "Да я не жалею. Надо было когда-нибудь". "Это верно, я и сам подумываю". "А как Владимир Андреевич?" "Ну, этот процветает. Уже почти директор. Так ничего, деловой мужик. Ученый, конечно, — никакой, но как администратор, организатор — вполне на месте. Оборудования накупил: и осциллографы, и центрифуги, и компьютеры. Теперь из-за этих компьютеров все тут перегрызлись. А его самого-то мы уже и не видим почти. Все бегает где-то, его и не поймаешь. Тут