Нострадамус: Жизнь и пророчества - Манфред Бёкль

Жена сдерживалась из последних сил. Предваряя события, голову ее уже покрыл траурный вдовий платок. Не отдавая себе полного отчета, она стащила платок, другой рукой крепче прижав к себе голову Мишеля. В этот момент священник умолк, и почти тотчас нашедший наконец лазейку и ворвавшийся в камин порыв ветра разбросал по сторонам яркие искры.

В этот миг проскочила никем не замеченная искра между отцом и Мишелем, сопровожденная едва уловимым синхронным подрагиванием век. И был таким образом перекинут некий мост от умирающего к сыну, которому еще только предстояло зажечься неведомым глубинным светом. Когда священник, повинуясь безотчетному порыву, освободил место, неведомая сила заставила Мишеля вплотную приблизиться к родителю. Ощутив постыдную слабость в ногах, мальчик готов был упасть на колени, но материнские сильные руки поддержали его, прижали. Он почувствовал тепло материнской груди на своей щеке. Было такое чувство, словно умирающий отец соединил неким подобием незримого моста себя и жену через Мишеля. И тогда мальчиково сердце наполнилось мощным звучанием слова, которое, не сумев прозвучать из ослабевших уст отца, пламенем отчетливо полыхнуло в угасающих глазах. И это слово, раз и навсегда смутившее, поразившее и пробудившее Мишеля для новой жизни, слово было:

Адонаи.

И тотчас же исчезла, напрочь исчезла комната со сгрудившимися в ней людьми, а следом и весь дом, и все дома на улице, и город. Существовало теперь одно только несказанное, непроизнесенное СЛОВО, и в слове том — глаз. ГЛАЗ. Слово это проникало, казалось, в самую плоть и суть мальчика, растворялось в нем, в маленьком, хрупком Мишеле, который оказался неведомым образом отброшен в дремучее стародавнее время, еще до рождения своего, до самого зачатия.

Неподвижным шаром зависло над испанской землей тяжелое солнце, равнодушно взирающее на прокаленный известняк, на пробковые дубы с листьями на манер рунических знаков. Уставшая, изнуренная земля. На юге, у горного склона, расположилась видавшая виды Гранада. Мавры на белых скакунах, игривые волны, сад и вертоград, женщины с бархатной кожей и миндалевидным разрезом глаз. Купола мечетей — как блазнящие небесную высь перси. Христианский оазис, расположившийся в царстве Боабдиля; оазис третьего народа, познавшего Библию.

Кастилия и Арагон. Горные гнезда, откуда потоком устремились ратники-христиане с бычьими рогами на шлемах, с чудодейственными изображениями на рукоятках мечей, с усатыми драконами на штандартах. А следом за ратниками — разъяренные монахи со злобой в сердце, с ненавистью во взорах. Идолопоклонники. Сотворенный кумир требователен, постоянно жаждет жертв… Знак вонзаемого в земную твердь креста…

Картины входили в самую душу мальчика — из угасающих отцовских глаз, сквозь тяжелые, неподатливые, полуопущенные веки. Поначалу картины отличались калейдоскопическим поспешным мельканием. Красота ужаса. Ужас красоты. Но затем начали простираться иные образы.

В туманном промежке христианской и мусульманской земель всадники в стальных доспехах осаждали город. Мечи и топоры обрушились на горстку защитников крепостной стены. Подобно обезумевшему стаду спасаясь бегством, безоружные люди скрылись в храме. Сквозь романский портал протискивались женщины, старики и дети. Христиане взывали к своему Богу, мусульмане — к своему Аллаху. Со свистом неслись стрелы, не делая различия для мусульман и католиков. Градом сыпались удары в деревянные ворота, обрушившиеся на тех, кто, несмотря на смертельную опасность, не успел отпрянуть от тяжелых створок, придавивших скрюченные тела. Сверху, сквозь бойницы, захлебчиво и торопливо гудели колокола. Зоркое сердце Мишеля видело, что мавры и испанцы вместе болтаются на виселицах, и он рассмотрел судорожную пляску тех, в полусумраке каменного свода, кому горло захлестнула петля. Он слышал их призывы и мольбы, вырывающиеся из глубины души, — вопреки всему они продолжали надеяться на помощь Всевышнего. Но он видел, как снаружи перед окнами бурлила воинственная толпа, с воем размахивавшая факелами.

Когда с грохотом рухнула каменная стена, Мишель бросился прочь — к косогору, поросшему частым кустарником, к известняковому горному хребту. Там он и остановился, прислушиваясь к шелесту листьев. Странно знакомым показалось ему лицо еврея, похожего на Агасфера, притаившегося в скальной нише. Мишель еще раз взглянул на разрушенный храм, расположенный далеко в низине. После случившегося им, как и всеми остальными, владело только стремление убежать, спастись. С минуту еще не отпускала боль в сердце, в то время как мул галопом скакал на юг. Наконец путы ослабли, стали тонкими, как паутина, и порвались. И наконец, далеко от прежнего места и в ином сплетении времени и пространства, Мишель пришел в себя.

Синагога. Свитки Торы, стянутые золотым шнуром, мерцали в святом ковчеге. Мужчины с молитвенными поясами в руках. Их лица казались тусклыми, в глазах застыло потрясение. О штурме города и пожаре вещал раввин, об изгнании из земли обетованной. Казалось, почти полтора тысячелетия с шелестом протекали сквозь еврейскую речь и из шелеста времени рождались названия и очертания ссыльной чужбины: Александрия, Дамаск, Саба, Медина и Мекка, Тунис, Марокко, Джебель-аль-Тарик.

…Над заливом высилась голая скала. Под флагами с полумесяцем корабли пристали к берегу. Владыки моря и пустыни покорили всю страну, от скалистого юга до далекого севера. Кровь лилась рекой, но Испания расцвела под защитой халифов, и следом за мусульманами воинственным валом устремились потоки иудеев. Почти тысячу лет раздавались молитвы в синагогах. Едва ли Саламанка, Толедо и Гранада — а Гранада прежде всего — ощущали себя городами изгнания. Но внезапно оказалось, что молитвенные пояса порвались, и сразу вслед за этим опустел святой ковчег. Заново Израиль погрузился на челны, изъеденные червями, на шлюпки, купленные за баснословные цены, — спустя тысячу лет. Однако те, кто остался на Иберийской земле, кто пристально всматривался в плавучие гробы спасающихся бегством, накрытые тенью африканских скал, тоже несли на своих лицах глубокие морщины. Морщины скорби, однажды появившиеся с исходом из Египта, Вавилона и семижды — из Иерусалима. И предстояло вскоре ангелу БОЖЬЕМУ осенить Гранаду.

Мишель снова увидел иудейского лекаря, поднимавшегося к Альгамбре. Его звали Кифа; мавры дали ему имя Эль-Хаким — Целитель. Христиане, еще до исхода из Гранады, называли его Петром. Его лицо показалось Мишелю очень знакомым. Теперь он ступал через львиный двор: запах зелий и мазей, которые лекарь нес с собой, еле заметно смешивался с таинственным благоуханием душистого фонтана, бившего из колодца. Мишель тут же почувствовал во всем теле блаженную истому, но вдруг фонтаны порывисто упали, как скошенные цветы. За городом в поле загрохотали пушки и мортиры, за ними мушкеты; метали стрелы аркебузы. И уже над внешним городским валом взметнулись языки пламени и огненные снопы. Мальчик скорчился, скрученный тенетами времени, заново прозвучавшего резким стальным звоном. Подобно мелькнувшей тени, скрылся в нише другой иудей.

Эхо взрывов, клубы дыма, лязг металла, конский храп и бряцанье лат вышвырнули мальчика за пределы круга крепостных стен. Глядя с каменной башни, он вновь стал свидетелем того, как католический зверь терзал и грыз Гранаду, все злей и разнузданней становясь день ото дня в жажде крови. Змей-Молох рвал зубами плоть сверкающего города, кромсал его белое мясо, перемалывал, крошил и осквернял прекрасное тело Гранады. Под натиском железных всадников, градом каменных и чугунных ядер Гранада истекала кровью, и ее душа покинула эту роскошную землю, которой она когда-то на благо себе владела.

В тенетах времени Мишель увидел, как лик рухнувшего замка — Альгамбры — слился с лицом последнего халифа; как слезы текли из глаз мечтателя. Но в темноте ниши все еще находился лекарь, не произносивший ни звука; он бережно сохранял память об Иерушалаиме.

Последний халиф сокрылся в горах, найдя там уединенное место. Боабдиль потерял родину. В снежной замети, в гористой мгле исчез, растворился образ его.

В город ворвались христиане, увлекаемые союзническими правителями Кастилии и Арагона — Изабеллой и Фердинандом. Лоно королевы было затянуто в железный панцирь с металлическими же шипами; у короля под геральдическими одеждами прятался отточенный трехгранный кинжал, этот монарший пенис. Такими вот из мастерской оружейника появившимися гениталиями католические короли зачинали ту боль, те скорби и ужасы, от которых многие десятилетия стонала земля Испании. Отныне полуостров, обхваченный удавкой со всех сторон, принадлежал монархам безраздельно. Восстановив мечеть в Гранаде, они сравняли с землей или закрыли все прочие храмы, как мусульманские, так и иудейские. Иноверцев согнали в гетто, где монахи рассчитывали сломить их волю и насильно впоследствии крестить.