Перстень с бриллиантом - Николай Красильников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тимофеев присел на стул напротив, спросил:
— Кто у него были друзья?
— Кто?.. — повторила Галина Ильинична. — В последнее время Сережа дружил с одноклассниками Ромой Князевым и Дамиром Зауровым. В кино, на стадион вместе ходили. Очень любили футбол...
— А не помните, были между ними какие-нибудь разногласия?
— Что вы! Мальчики из таких порядочных семей. У Ромы отец — директор консервного завода, а у Дамира — родители в торговле... — и тут Галина Ильинична словно споткнулась, осеклась. — Уж не их ли вы подозреваете?! Боже упаси...
— Что вы, что вы, — успокоил ее Тимофеев. — Просто для полной ясности я должен знать об окружении Сережи.
— Нет, мальчики прекрасные, хорошо воспитанные.
— А... недруги могли быть у Сережи?
— Какие могут быть недруги в шестнадцать лет! — удивилась мать.
— Ну, может быть, кого-нибудь задел, ударил, долг не вернул...
— Исключено. Сережа рос тихим, домашним мальчиком. И если бы подобное что случилось — он непременно со мной поделился бы.
— А все же вспомните получше...
— Нет, нет...
— Кто-нибудь заходил к вам шестнадцатого, или, может быть, звонил?
— Тоже нет.
— А семнадцатого?
— Вроде, никто не звонил...
— Да или нет?
— Кажется, звонил Рома. Ну, да, точно — Рома. Справлялся, не приходил ли Сережа. Ведь я накануне поздно вечером звонила и ему, и Дамиру. Не видели ли они сына? И вот Рома наутро побеспокоился тоже. Спасибо.
Немного помолчали, каждый думая о своем.
— А какие отношения были у Сережи с отцом? — спросил наконец Владимир.
— Понимаете ли, мы с мужем уже лет десять как развелись. А живет он отсюда неподалеку. Работает подсобным рабочим в гастрономе. Пьет. А когда напьется, обязательно ночью приходит к нам и барабанит в дверь. Сережа никогда не открывал: боялся скандалов, побоев. И муж постоянно грозил ему...
«Неужели он?.. — мелькнула мысль у Тимофеева. — Что ж, обязательно проверю. А заодно и Сережиных дружков...»
— Извините, что побеспокоил, — через пару минут стал прощаться Владимир. И уже у порога спросил: — Не возражаете, если я к вам загляну еще раз?
— Конечно, — вымучила улыбку на лице Галина Ильинична.
Отец Сережи, Павел Николаевич, явно пребывал в послепохмельном состоянии. Опухшее лицо, скрывающая ранние морщины жесткая щетина. И спина какая-то согбенная — то ли от работы, то ли от навалившегося горя... А может, от того и другого вместе?
— Вы, конечно, догадываетесь, почему я пришел к вам? — представившись, начал Владимир.
— Догадываюсь, догадываюсь, — покорно закивал Павел Николаевич.
— Это вы писали? — без обиняков спросил Тимофеев и показал Павлу Николаевичу ксерокопию газетного обрывка.
Тот, видимо, будучи близоруким, поднес бумажку близко к глазам. Почти по слогам прочитал потрескавшимися губами:
— «Серега! Ежели еще раз не откроешь дверь, знай — убью. Отец»...
Павел Николаевич зачем-то перевернул бумажку, словно хотел убедиться, не написано ли там еще чего, затем медленно опустился на облезлый табурет и зарыдал. Ключицы его заходили, как поршни.
— Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста... — Владимир положил ему на плечо крепкую ладонь. — Согласитесь, это вы писали?
Павел Николаевич вытащил из брюк не первой свежести платок, громко высморкался.
— Да, я писал. Был грех, — произнес он потухшим голосом. — Но я не убивал сына. Не у-би-вал!
— А вам пока никто этого и не ставит в вину.
— Тогда чего же вы хотите?
— Как эта бумажка могла оказаться в куртке убитого Сережи?
— Как? — Павел Николаевич с трудом проглотил подкативший к горлу ком. — Эту записку я оставил в дверях, когда приходил и мне не открыли.
— А когда вы приходили к бывшей жене?
— Четырнадцатого апреля. Как сейчас помню. На опохмелку денег не хватило. А мне даже дверь не открыли. Я и написал от злости записку. Знать бы, что так получится...
— В какое время вы там были?
— После обеда.
«Нет, не врет, — решил Тимофеев. — Надо обязательно узнать у Галины Ильиничны, кто первым вышел из дому — она или Сережа — после грозного визита отца... И кто первый увидел и подобрал эту злополучную бумажку...»
— Где вы были шестнадцатого апреля?
Павел Николаевич потупил взор.
— Четырнадцатого, после визита к Галке, я встретил дружков. Ну, раздавили пару пузырей. Стал возвращаться, а навстречу — «Луноход»... милицейская машина. Загребли в вытрезвитель. Выпустили только семнадцатого. Я же плотник... Помог там, в милиции, рамы отремонтировать. Вернулся в свою берлогу — а тут такая новость. Как обухом по голове... Лучше бы мне не жить.
Павел Николаевич схватился обеими руками за голову и беззвучно затрясся на табурете...
Справка из медвытрезвителя удостоверяла правдивость рассказа отца Сережи. Однако, как выяснилось, мать, Галина Ильинична, которая четырнадцатого первая вышла в коридор, когда удалились шаги Павла Николаевича, не обнаружила ни в дверях, ни на полу никакой записки.
— Ее просто не было, — удивилась она.
«Как же тогда записка попала в карман убитого, через кого?.. Неужели кому-то так было нужно?» — эти вопросы не давали Тимофееву покоя.
Вот она, ниточка. Может быть на сегодня — самая главная. Поцепче ухватиться за нее — и клубок раскрутится. Но для этого сначала надо его найти...
Утро нового дня началось с совещания. И, как всегда, первыми словами Ахунова были:
— Ну-с, так чего мы на сегодня имеем?
Тимофеев подробно рассказал о своем визите к Галине Ильиничне, о жизни Сережи, о его увлечениях и друзьях. Рассказал также о посещении отца мальчика, Павла Николаевича. Показал и справку из медвытрезвителя.
Марат Давлятович повертел ее и вздохнул:
— Я так и думал... — и, словно оправдываясь, добавил: — Лишняя проверка никогда не мешает.
Потом вопросительно посмотрел на Тимофеева.
— Так как же эта странная бумажка могла попасть в карман к убитому?...
— Думаю, подбросили. А вот кто... — и Тимофеев неопределенно повел плечами.
Версия о возможном наезде машины и о том, что недобросовестные водители, боясь праведного суда, попытались спрятать «концы в воду», тоже не подтвердилась. Проверял ее Ахунов.
Теперь нужно было встретиться и поговорить с близкими друзьями Сережи. Возможно, те что-нибудь слышали от убитого или видели.
— Здесь подход нужен осторожный, деликатный, — подчеркнул Ахунов, — чтобы не спугнуть
