Алые погоны - Борис Изюмский

— Здорово, Кошель!

— Трудишься, Авилка!

— Видал, как блестят?

Пуговицы сияли, но Авилкин тер их, пока они не стали горячими.

Илюша навел глянец на ботинки, дружески ткнул Максима деревяшкой щетки под ребро, получил сам щелчок и, пританцовывая, побежал в умывальную.

Там он снял рубашку, проворно схватил с общей длинной полки свою мыльницу, жестяную коробку с зубным порошком и протиснулся между товарищами к умывальнику с медными «сосульками».

Обвязав полотенце вокруг пояса. Илюша стал ожесточенно, со звяканьем, подбрасывать ладонью вверх «сосульку», по которой стекала в пригоршни холодная вода.

Он фыркал, повизгивал, растирая тело, выгибался, стараясь забросить ладонь подальше к лопатке.

Кончив умываться, Кошелев надел гимнастерку с алыми погонами, туго перехватил ее ремнем с огромной бляхой, похожей на матросскую (только на этой была пятиконечная звезда) и заспешил в ротную комнату отдыха — там уже строились.

Светало, когда ребята младшей роты вошли в столовую и выжидающе остановились у столов, поглядывая на дверь. Ага, вот, наконец, и воспитанники первой роты, они заняли свои места. Круглолицый офицер выдержал небольшую паузу и разрешил:

— Садитесь!

Воспитанники шумно задвигали стульями, начали озабоченно подтыкать салфетки за воротники.

— Какой у нас урок первый? — спросил Максим Гурыба у Илюши Кошелева, грея руки о чашку с какао и нетерпеливо сдувая пенку губами, похожими на розовый сдобный бублик.

— История… Майор Веденкин…

— У-у-у… — тревожно зашевелил губами Максим, — засыплюсь, если вызовет…

Из столовой первыми уходили старшие. Младшие, стоя, провожали их. Так было заведено с самого начала, и порядок иной показался бы странным.

Майор Веденкин, как всегда, стремительно вошел в класс. Заметив на полу, около доски, несколько бумажек, коротко приказал:

— Приведите класс в порядок, — и опять скрылся за дверью.

Возвратившись через полминуты, принял рапорт дежурного и, открыв журнал, стал перелистывать его худыми, тонкими пальцами.

Свой предмет Веденкин любил страстно. На уроках рассказывал обо всем так, словно сам прибивал щит на врата Царьграда и успел рассмотреть при этом форму гвоздей, сам преследовал Мамая и захватил его шатер на Красном холме.

В классе от взгляда майора ничто не ускользало. Посмотрит внимательно — и рука тянется застегнуть пуговицу на рукаве; нахмурится — значит, надо убрать учебник с парты, а если выйдешь отвечать и руки грязные — обязательно отправит помыть их.

Историк бесповоротно покорил ребят со второго урока, когда уверенно объявил:

— Ну-с, я уже знаю фамилии всех вас.

Секрет был прост: Веденкин в блокноте, с помощью воспитателя этого отделения капитана Беседы, составил план класса, изобразил ряды парт и надписал, кто с кем сидит. Когда ему нужно было вызвать кого-нибудь, майор незаметно поглядывал на план и безошибочно называл фамилию, а несколько уроков, действительно, — запомнил фамилию каждого. Класс же был потрясен тем, что историк «с одного раза узнал всех».

Через две недели Веденкин предупредил:

— Я умею по глазам определять, кто не подготовил задания. Признавайтесь лучше сейчас же сами!

Это было уже слишком! Ребята недоверчиво заулыбались, хитро переглянулись: «Ну, и майор, нашел глупцов признаваться».

Тогда историк запальчиво спросил, растопыренной пятерней забрасывая светлые, волосы назад:

— Не верите? Я вам докажу! Воспитанник Авилкин Павел!

Авилкин обреченно поднялся с парты. Лицо его побледнело, и от этого волосы казались рыжее обычного, почти красными.

— Не успел… — зашнырял он зеленоватыми глазами по классу. — Задачки решал, по математике много задано…

— Воспитанник Гурыба Максим!

— Я книгу читал, — забормотал Максим. — о Батые… из второй роты на один вечер дали. Честное слово, товарищ майор…

— Продолжать? — грозно повел глазами преподаватель, но ребята уже уверовали в его чародейские способности.

— Довольно! Довольно!

— То-то… Сегодня Авилкину и Гурыбе по единице не поставлю, а дальше пеняйте на себя! Если что-нибудь помешало урок выучить, придите ко мне в перемену и честно скажите: окажется причина уважительной — вызывать не буду…

Рассказывая позже в учительской об этом рискованном опыте и посмеиваясь, Виктор Николаевич признался:

— Мог бы ошибиться, не угадать грешников. Но ведь они себя с головой выдают. Ленивый, если не готовил урок, прямо в глаза глядит, да еще и руку тянет, а прилежный не успел выучить, — места за партой не найдет, руки не знает куда спрятать и краснеет и бледнеет, глаза на учителя боится поднять…

… Итак, майор Веденкин перелистал классный журнал, обвел проницательным взором притаившихся ребят и медленно произнес:

— О Минине и Пожарском расскажет нам… — Он сделал длительную паузу и вызвал:

— Воспитанник Самсонов Семен!

Самсоном — самый маленький и самый невнимательный в классе. У него — мир своих забот, в котором редко находится место уроку. Он вечно роется в парте, пристраивает там какие-то хитрые дверцы, планки, собирает кривые гвозди, кусочки смолы, костяные ручки от зубных щеток и все это складывает в известном только ему одному порядке. Очевидно, это именно пристрастие определило ему прозвище «интендант».

Самсонов вышел к столу учителя, взял в руки голубую указку и остановился у карты, локтями поддерживая брюки, свисающие гармошкой. Злые языки говорили, что Семен променял ремень во второй роте на батарейку для фонаря. Сенька стоял молча довольно долго.

— Я вас слушаю, — строго сдвинул брови майор, делая вид, что не замечает отсутствия ремня. (Спросить Самсонова нужно было обязательно: кончалась четверть).

Самсонов, немного склонив голову на бок, добродушно посмотрел на Веденкина, на карту, на потолок и, наконец, стал разглядывать указку, доброжелательно улыбаясь чему-то широким ртом.

— Да вы сегодня будете отвечать? — ожесточаясь, спросил Веденкин.

Самсонов продолжал располагающе улыбаться, но молчал, Не мог же он признаться, что вчера весь вечер мастерил под доской парты войско из желудей.

— Садитесь! Единица! Не к лицу суворовцу так относиться к учебе! И чтобы на следующем уроке был у вас ремень! — сердито сказал Виктор Николаевич.

Самсонов вернулся на свое место и сел, не меняя выражения лица: колы и двойки не производили на него впечатления, он был поглощен иными заботами и сейчас обдумывал, как из ореховых скорлупок сделать щиты для своих воинов.

Вызванный к карте сосед Самсонова — Дадико Мамуашвили — крепыш со смуглыми, похожими на резиновые мячи, щеками, отвечал уверенно, с легким, приятным акцентом, и, получив пятерку, солидно сел на свое место.

… В конце урока, когда до сигнала осталось минуты две, Веденкин объявил:

— Воспитанник Кошелев Илья, завтра, в воскресенье, я приглашаю вас к себе в гости, домой. Зайду за вами в 12 часов дня.

От неожиданности и радости лицо Илюши залил румянец, и его розовые уши-лопушки, казалось, еще более оттопырились. Он не нашел, что ответить и молча встал, одергивая гимнастерку. Все смотрели на Кошелева, словно он получил награду, и только Авилкин хихикнул:

— Подумаешь… в гости… — Но всем было ясно, что это — от зависти…

Виктору Николаевичу особенно нравилось работать с малышами. В училище он преподавал и в первой роте (где была в этом году программа девятого класса) и там увлекался и щедро тратил силы. Но настоящее наслаждение, приносившее ощущение полноты жизни и счастья, он получал от работы с маленькими.

До Отечественной войны Веденкин читал лекции в Учительском институте, случалось работать и в техникуме, и в школе взрослых, но всегда его тянуло именно к «мелюзге», как ласково называл он малышей.

Трудно сказать, что привлекало его к этой возне с маленькими. Может быть, их доверчивость и детская восприимчивость ко всему новому, ощутимая податливость души, готовой принять ту форму, которую придает ей мастер. Может быть, подкупали широко раскрытые глаза, жадно вбирающие мир, или необходимость для учителя предельно оттачивать каждую деталь своего рассказа, отбирать самые точные слова и красочные образы. Не раз представлялась Веденкину возможность поступить в аспирантуру, но он упорно обходил ее. И когда жена, Татьяна Михайловна, подтрунивая, говорила:

— Видно, так ты и умрешь школьным учителем… — Виктор Николаевич отвечал убежденно:

— Видишь ли, Танюша, каждый человек должен использовать свои способности наилучшим образом и, если это можно, — по велению сердца. Нет для меня слаще труда, чем просвещение мелюзги. Почему же не быть мне их «профессором»? Аспирант стремится стать кандидатом, кандидат — доктором, потому что неистребимо в человеке желание совершенствоваться и в этом движении вперед удовлетворять интеллект и… если хочешь, здоровое честолюбие. Ну, а коли я все это нахожу в работе с ребятами?