Аффект - Станислав Родионов

«Последнее письмо, Николай. Всё, больше не пишу, да и дойти не успеет. Теперь считаю часы. Я буду стоять в аэропорту не с толпой, а в стороне. А вдруг ты забыл моё лицо? Знаешь, в чём я буду? Если прохладно, то на мне увидишь шерстяной синий костюм; в нём я, как королева. Если пойдёт дождь, то буду без зонтика, с непокрытой головой, в голубом плаще (мне же идёт синее и голубое). А если будет тепло, то надену своё любимое, красное. Буду краснеть в стороне от толпы, как пышная пиониха…»

А он её ударил кулаком в лицо.

5

Когда Марина Вересова вошла в кабинет, Рябинину захотелось, чтобы она поскорее села. При ней ему лучше не вставать.

Он стеснялся женщин, которые были выше его ростом, а таких женщин с каждым годом появлялось всё больше. Они царственно шли навстречу — молодые, в макси, и от этого совсем уходящие в небо, — и никому не уступали дорогу по праву молодости и акселерации. Тогда Рябинин злился, ибо не терпел спеси. Да и чем гордятся: телом. Ему казалось неестественным, когда женщина выше мужчины, и в этом он видел забавы природы, которая пошучивает от нечего делать.

— Садитесь, — предложил он.

Но и сев, Вересова была повыше его. Рябинин распрямился, подтянулся, нагоняя миллиметры.

— Ну, причину вызова знаете, — констатировал он.

Вересова чуть шевельнулась.

Обрисовала себя она в письмах правильно. Рост и для мужчины приличный. Тёмные глаза и синие веки. Парик теперь носила — кудлатый шатёр нежно-жёлтого цвета, раздёрганный ветрами. Лицо крупное, немного полноватое, с белой припудренной кожей. И грудь, на которую смотрели мужчины и на которую мельком глянул следователь.

— Спрошу вас о том, о чём уже спрашивали.

Рябинин предупреждал не зря. Люди частенько удивлялись повторному вызову, не зная, что у каждого следователя свой метод и свой стиль. Нужно лично высмотреть и выслушать, на час-другой сделаться рентгеном и радаром. И ещё Рябинин хотел знать, как она относится к вызову не в милицию, а уже в прокуратуру.

— Спрашивайте-спрашивайте, — торопливо согласилась Вересова.

Новый вызов её не удивил. Она сочла его естественным. Почему же? Сказала неправду и поэтому ждала повторного допроса? Или же следователь в милиции открыто усомнился в её показаниях, и она опять-таки ждала?…

— Почему муж вас ударил?

— Мне кажется, что от нервного перенапряжения, — быстро ответила она: была готова.

— От какого перенапряжения?

— Большой перелёт, не спал, меня не видел два года…

— От радости, значит, — усмехнулся Рябинин.

Она усмешку не приняла, наивно рассматривая следователя. Неужели и вправду думает, что можно ударить от перенапряжения? Зря он спросил сразу про удар — нужно было поговорить о том, о сём, чтобы составилось о ней представление. Впрочем, он читал письма.

— Вы копаетесь, будто произошло убийство.

Вересова брезгливо сморщила губы, показывая, какими пустяками занимается следователь.

— Ударили человека, — заметил Рябинин.

— Ударил-то кто? Муж.

— Бить и мужу нельзя.

— Да мало ли какие бывают неприятности в семье…

— Какие же были у вас? — Рябинин так и подался вперёд к её крупному белому лицу.

— Никаких, — ничуть не смутилась проговоркой Вересова. — Я имею в виду семьи вообще.

— У вас… была… ссора?

— Нет, — чуть стихая, ответила она, удивлённая его странно-рубленым вопросом.

Рябинин помолчал. Ему было о чём спрашивать, но он боялся, что в вопросах проскользнёт осведомлённость о её письмах.

— Расскажите подробно, как встретились.

Она вздохнула и слегка подобралась, насколько это было возможно при её пышноватом теле.

— Обычно. Подошёл с рюкзаком к проходу. Я стою, жду…

Рябинин чуть не спросил: «В красном платье, как пиониха?».

— Подошёл, мы обнялись, что-то друг другу сказали…

— Что?

— Уже не помню. Ничего не значащие слова, какие говорят при встречах.

— Поцеловались?

— Разумеется.

Разумеется. Вот этого Рябинин и не понимал. Он пытался хоть в чём-то найти ненормальность, нетипичность, необычайность этой встречи; изучал её, как ювелир драгоценный камень, — нет ли трещинки. Трещинок не было. Даже царапинки не заметил. Они поцеловались, как все нормальные люди. Казалось, что эти два события — встреча и хулиганство — ничем не связаны, словно в них участвовали разные люди.

— Он был пьяным?

— Возможно.

— Неужели не заметили?

— Разве в такие минуты замечаешь…

Кажется, она и теперь ничего не замечала — её взгляд скользил чуть повыше плеча следователя и уходил из кабинета, потому что за плечом было огромное окно — витраж. Видимо, она что-то рассматривала на улице. Нет, смотрела вверх, на крыши, где ничего быть не могло, кроме телевизионных антенн. Рябинину захотелось обернуться, но он утерпел.

— Дальше.

— Мы отправились искать такси. Стоянка далеко, нужно пройти весь аэропорт. Зашли в зал ожидания…

— Зачем?

— Я захотела пить.

— Ну? — удивился Рябинин: удивился всерьёз, а не нарочито, как он иногда делал, чтобы показать абсурдность сказанных слов.

— А что? — осторожно спросила она.

— Прилетел муж, а у вас нестерпимая жажда?

— Было жарко, — вяло объяснила Вересова, рассматривая за его плечом небо и крыши.

— Но в этом зале нет буфета, — наобум заявил Рябинин.

— Забыла уже… Скорей всего, он хотел кому-то позвонить.

— А у вас дома нет телефона?

— Есть.

— Зачем же звонить из аэропорта, когда через двадцать минут вы окажетесь дома, у телефона?

— А может быть, он искал сигареты…

— Не видел жену два года, встретился и думает, как бы закурить.

— Не помню… Какое это имеет значение!

Может быть, никакого. Мало ли зачем они пошли в зал. Например, просто так. А может быть, это та самая трещинка, которую он искал. Просто так они в зал попасть не могли, потому что просто так человек ничего не делает. Они могли бы зайти в зал, будь тот укромным безлюдным местечком. Там же ходили толпы.

— А ведь вы меня обманываете, — грустно признался Рябинин.

— Почему? — спросила она просто, ничуть не удивившись такому подозрению.

— Пока не знаю.

Рябинин ждал следующего вопроса: он ведь ей только сказал, что не знает причину лжи. Теперь она должна спросить, почему ей не верят. Об этом всегда спрашивали и почти всегда возмущались: искренне или деланно. Она же молчала, смотря мимо его уха в окно, в небо и делала вид, что рассматривает что-то интересное. Но там, куда она смотрела, ничего не было — Рябинин это знал. И всё-таки он обернулся.

Нет, там кое-что было: на крыше стояли, обнявшись, девушка и парень. В городе есть сады, скверы, отдельные квартиры, тёмные парадные и просто глухие закоулки где-нибудь у мусорных бачков. Но они стояли на крыше. И ни один следователь в мире не получил бы у них ответа, зачем они забрались на крышу. Захотелось. Безмотивное действие…

Нет, мотив был — захотелось. Если бы Вересова сказала, что им захотелось пройти в зал, он бы счёл это мотивом и стал бы искать дальше — почему захотелось. В конце концов, у этой парочки был резон очутиться на крыше. Например, посмотреть на город, подышать воздухом… И главное, в современном городе крыши были самым безлюдным местом.

— Обманываете, — повторил Рябинин.

Теперь она даже не ответила, а как-то поёжилась: вот, мол, глупость.

— Я тоже встречал. И хотя мои встречи были не после столь долгой разлуки, помню их до мелочей. А вы забыли? Да такие встречи остаются на всю жизнь…

— Я пустяков не помню.

— Что было дальше?

— Николай вдруг сильно побледнел. А потом я оказалась уже на полу.

— Вы шли, стояли, говорили?

— Мы шли, а он вдруг остановился, и вот тут…

— Раньше с ним подобное бывало?

— Вообще-то он вспыльчив. Мог накричать, обидеться, но такое…

— Где он теперь живёт?

— У приятеля, Вадима Каменко.

— Почему? Вы же его простили…

— Он сам себя не простил.

И здесь Рябинину увиделась какая-то жизненная недостоверность. Конечно, Вересов мог казниться, как и любой порядочный человек. Он мог казниться даже сильнее порядочного, потому что выглядел личностью незаурядной. Но любой казнящийся стремится загладить свою вину — из кожи лезет. Вересов не лез. Наоборот: обидев её, он продолжал причинять боль своим уходом. А она простила.

— Дайте мне телефон или адрес приятеля.

Она открыла большую сумку и торопливо погрузила пальцы в её широкий зев. Рябинин ждал, рассматривая потерпевшую заново, вторым взглядом, который появляется после того, как уже сложилось какое-то впечатление о человеке.

Теперь она не казалась красивой. Не такие уж чёрные глаза, не яркие, а просто хорошо оттеняются крашеными ресницами и веками. Лицо заметно одутловатое и, видимо, без пудры поблёскивало бы. Губы большие, широкие, какие-то алчущие. А если снять парик? Вот только грудь, на которой, как золотая цепь, лежали янтарные бусы… Вересова была эффектна, а это ещё не красота. Впрочем, Рябинин мог ошибиться, поскольку она говорила неправду, — в таких случаях человек казался ему всегда несимпатичным.